Выслушавши этот документ, я был сильно поражен и самим фактом, и содержанием письма: хотя слухи и разговоры об отставке носились давно, но так как они до сих пор не осуществились, то все мы были убеждены, что отставка эта последует после открытия Гос<ударственной> думы, которой мы, казалось бы, должны бы были дать отчет в своих действиях и внести выработанные проекты. Витте, однако, не дал мне даже раскрыть рта, объявив, что письмо послано, что решение его непреложно, но что он считает, что его отставка не должна влечь за собою отставку министров. С этими словами он встал, и мы отправились из его кабинета вместе на заседание совета.

Заседание это прошло, как обыкновенно, хотя и чувствовалась некоторая неловкость, а в конце его Витте довольно туманно намекнул на возможность своего ухода. Дурново был, напротив, в хорошем расположении духа и говорил о Гос<ударственной> думе. Раньше, когда Витте, возражая против его действий, иронически говорил, что ему доставит удовольствие посмотреть, как он будет вывертываться, когда с него будут требовать отчета и объяснений, Дурново заявлял, что он просто отвечать не будет, так как дело Думы – заниматься будущим, а не копаться в прошлом; теперь он говорил, что берется объяснить все свои действия Думе, что там будут сидеть люди разумные и что он уверен в том, что они его поймут и если не все, то многое одобрят.

Дурново уехал тотчас после заседания, а Витте быстро удалился в своей кабинет. Оставшиеся члены совета собрались в кучку и стали делиться между собою впечатлениями: что означают намеки председателя? Большинство склонялись к мнению, что наш председатель «играет комедию», что о выходе в отставку не может быть и речи накануне открытия Думы; особенно настаивал на этом Немешаев, просто смеявшийся над нашею наивностью, что мы и поверили намекам. Я не считал себя вправе передавать доверенное мне нашим «патроном», но все же сказал, что уверен в том, что вопрос поставлен гораздо серьезнее, чем думают коллеги; последние, очевидно, были поколеблены серьезностью моего тона и стали говорить, что невозможно оставаться в таком глупом положении неведения и что нужно пойти к Витте и попросить его откровенно объяснить всем, что он намерен делать и не решился ли он на какой-нибудь шаг без нашего ведома. Не помню теперь в точности кто, но, кажется, Оболенский, Шипов и Философов отправились к Витте «депутациею» в кабинет. Он сейчас же попросил всех к себе и прочел свое письмо. Все сразу стали говорить о том, что он не имел нравственного права принимать такого решения, не посоветовавшись с коллегами, что он обязан взять свое прошение обратно, а что государь не может принять этого прошения до фактического открытия Думы и до того времени, когда министерство представит ей свои объяснения и внесет свои проекты. На это Витте ответил, хотя и волнуясь, но вполне определенно: «Я готов согласиться с вами, что я поступил относительно вас, господа, неправильно, потому оставимте это; что касается меня самого, то мое решение неизменно. Я имею основания полагать, что государь отпустит меня теперь же, но если бы его величество этого не сделал, то клянусь вам, что в Думе ноги моей все-таки не будет, я просто ходить туда не буду, делами заниматься не буду, все брошу; пусть идет в Думу Петр Николаевич и открывает ее, если хочет, пусть дает объяснения. Государь знает, что я не могу принять на себя ответственности за все меры, которые принимались за последнее время, а кроме того, я серьезно нездоров, не сплю уже давно по ночам, не в состоянии сосредоточиться. Относительно меня, господа, вопрос решен окончательно, и я прошу не терять времени и усилий на изменение решения, которое принято бесповоротно: в этой Государственной думе меня никто никогда не увидит, и в ней я не намерен подвергаться неизбежным оскорблениям. Что касается вас, то если государь не принял иного решения, о чем я ни малейших сведений не имею, я считаю, что вы должны остаться. Если его величество найдет нужным посоветоваться со мною, то я думаю указать на Философова как на моего преемника, если вы ничего против этого не имеете. А теперь пока до свидания; надеюсь, что государь будет милостив и не заставит меня ждать долго решения моей участи…»