Большинство французских министров полагало, что Франции никоим образом уже не избежать разгрома, а судьба Англии будет решена вскоре же после краха Франции. Президент Лебрен так и сказал: «Через три недели им скрутят голову». Согласие на государственный союз с Великобританией означало бы для Петэна «присоединить себя к трупу». У английских критиков проекта было еще больше прав на подобную метафору.

Франция агонизировала. По поручению кабинета министров Черчилль обратился к нации 17 июня 1940 г.: «Новости из Франции очень плохие, я выражаю сочувствие доблестному французскому народу, который постиг ужасный удар судьбы. При всем этом то, что случилось во Франции, не меняет наших целей. Более того, мы стали единственной надеждой всего мира. И мы сделаем все, что в наших силах, ради того, чтобы быть достойными этой высокой чести». На следующий день Черчилль поднялся в палате общин: «То, что генерал Вейган назвал Битвой за Францию, закончено. Сейчас должна начаться Битва за Британию. От итогов этой битвы зависит выживание христианской цивилизации. От нее зависит наша английская жизнь, продолжение существования наших установлений и нашей империи. Гитлер знает, что, либо он разобьет нас на этом острове, либо потерпит поражение в войне. Если мы сможем выстоять, вся Европа в конечном счете будет освобождена, и жизнь поднимется на новые высоты. Если же мы потерпим поражение, то весь мир погрузится во мрак нового средневековья. Давайте же исполним наш долг так, чтобы люди через тысячу лет говорили: «Это был их лучший час».

Произнеся эти бескомпромиссные слова, Черчилль отрезал дорогу назад тем, кого он считал способными пойти на примирение с Германией. В письме американскому адмиралу Кингу 24 июня 1940 г. он пишет о необходимости сделать так, чтобы в будущем английское правительство, «если оно даже не будет поддержано Соединенными Штатами, не оказалось сбитым с толку и не приняло германскую опеку. Было бы неплохо, если бы вы смогли передать ощущение возможности такого поворота событий президенту».

Франция подписала капитуляцию к том самом вагоне посредине Компьенското леса, где двумя десятилетиями ранее принимала делегацию поверженных немцев. Британская пресса этих дней много писала о нации, замкнувшейся в себя, не любящей путешествовать, о французах, слишком поглощенных своими любовницами, своим супом, своими маленькими земельными участками. Чемберлен, хотя и считал поражение Франции “ударом”, все же испытывал удовлетворение от того, что “мы теперь свободны от всяких обязательств. Лучше бы они с самого начала были нейтральными.” Король радовался, что “теперь некого баловать”. Хэнки испытал “почти облегчение”.