В кабинетах царило молчаливое ожидание, изредка прерываемое бранными криками в трубку, истерическими возгласами «всем убраться из кабинета» и сухим щелканьем счетов, на которых подсчитывали число застрявших поездов. Начальники поездов кричали: «Нам надо срочно в Москву!» «Всем надо!» — истошно орали в ответ белогубые от страха начальники железнодорожных станций. Кто-то предлагал все составы «заморозить» на месте и дождаться, пока война кончится. Более дальновидные понимали, что быстро ничего произойти не может, а людям надо поскорее вернуться домой. Неожиданный сбой пропагандистской машины, сообщавшей только об успехах и победах, довел кое-кого до «психических прыщей» — истерики, болезни, срыва. Наиболее одурманенные называли войну чудовищной провокацией и требовали звонка в НКВД с криками: «Сталин ничего не знает!»

Дунаевский бросал на стол свое депутатское удостоверение, шуршал многочисленными бумагами с грифом ансамбля железнодорожников. Помогало. Свои помогали своим. Фамилия Лазаря Кагановича запечатывала уста возражения и открывала пути движения. Движения рывками. От станции до станции. И в каждом новом кабинете — всё сначала. Шелест и треск доставаемых бумаг, секундная пауза и испуганный блеск в глазах очередного начальника после грозной фамилии Кагановича. Зеленый свет. И так до самой Москвы. Из-за скопища поездов добрались в столицу только через четверо суток.

Москва встретила голубиным клекотом. Больше ничего слышно не было. Потом раздалось торопливое цоканье женских туфелек о платформу, затем шарканье мужских подошв. Вдруг как прорвало, вокзал разом проснулся, и мир затонул в клацании металлических звуков, издаваемых стонущими инструментами и музыкантами, их волокущими.

Исаак Осипович тут же бросился во Внуково на дачу. Бог помог, что его родные в это время жили под Москвой, уехали из Ленинграда. Правда, и эта удача вскоре вернется рикошетом в виде чудовищного шепотка: мол, Дунаевский знал про войну и заранее побеспокоился. Хитрый еврей.

Тихо заскрипела дачная дверь, со стуком захлопнулась, как крышка гроба. На даче воцарились тишина и спокойствие. Одиссей вернулся в дом.

Некоторые люди из ленинградских композиторских кругов напустили туману вокруг его отъезда из Ленинграда. Слухи были самые чудовищные: Дунаевский струсил, убежал от блокады. По сравнению с этим слухом разговоры о том, что Дунаевский не создал ни одной значительной военной песни типа «Темной ночи», «На позицию девушка провожала бойца», были просто ягодками. Неизвестно, кто именно из Союза композиторов помогал распространять эти слухи. Знала жертва, но молчала. Шепоток курсировал со скоростью курьерского поезда. Дунаевский будет всегда слышать его за своей спиной. Колорит славы.