Личная жизнь прекратилась. Буквально за считаные часы оборвалась вся его корреспонденция. Еще какое-то время продолжали поступать письма от многочисленных девушек в пустую ленинградскую квартиру. Адресат выбыл. Жена уехала, все романы прекратились. Куда-то резко в тень отошли девушки: Рая Рыськина, Юля Сурина, Сима Кабалина, Галя Зварыкина.

В те особые летние недели каждый день имел свою собственную звуковую оболочку.

25 мая 1941 года, когда уехал из Ленинграда, оглушительно ревели радиотарелки и звонко целовались жены, провожающие мужей на долгие летние гастроли.

29 мая, когда Зиночка и Геничка уехали на дачу под Москву, сипло шуршали шины на «бьюике» Игнатия Станиславовича Казарновского, который их отвозил.

26 июня, когда примчался во Внуково, никто не вышел встречать, никто не залаял. Их дворового овчара Кая, который остался в истории благодаря фотографии, где он запечатлен играющим с Геней, не было.

Ни в одном из звуков, наполнявших мир, не осталось силы. Форте вычеркнули, уничтожили из сознания. На некоторое время воцарилось испуганное пиано, расцарапанное случайными криками ворон и треском срывавшихся с деревьев яблок. На дачах было тихо, их знаменитые обитатели, вместе с сонмом своих звуков: сопения, целования, отрыжки, сюсюканья жен и аплодисментов — покинули благословенные места, затопив дачи глухой тишиной. Единственными откупщиками звуков остались дворники. В их сторожках еще что-то кипело, бухтело, трещало, но в этом не было музыки.

Далекая и страшная музыка неслась с западной стороны. Ее исполнял какой-то огромный и мощный оркестр, грозный и устрашающий.

Призрак того времени настигнет Исаака Осиповича спустя девять лет, в 1950 году, когда в письме одной девушке, с которой Дунаевский только что заочно познакомился, он вдруг решит оправдаться в том, чего не совершал. «Вы же понимаете, я не был осведомлен о предстоящей войне», — писал Дунаевский. А спустя годы признал: «туман и сплетни», которые о нем ходили, оказали в известной мере свое угнетающее действие.

Семья эвакуировалась. Дача оглохла. Дунаевский сам описал впечатления тех дней:

«Я вспоминаю чудесный июльский день 41-го года. Еще Москву не бомбили. И мы, компания в четверо приятелей, отправились на мою подмосковную дачу во Внуково. Я не стану описывать тоскливый вид опустевшей дачи (семья перед этим эвакуировалась), цветущего сада и великолепного огорода. Все было в то лето таким пышным, обещающим богатый урожай и таким безразлично и тоскливо ненужным. Мы захватили с собой из города выпивки, закусок. После обильного возлияния мы разбрелись по территории. Я лег в высокую некошеную траву, распластался по земле вверх лицом, захватив обеими распростертыми во всю ширину руками охапки травы под самый корень ее, и глядел в бездонное синее небо, откуда струилась такая нега, такая ласка, такой безмятежный мир и покой, что казалось трагически нелепым, что с этого самого неба можно бросать бомбы на людей, на города и села. Слезы текли сами собой по моим щекам».