* * *

Все изыскания, предпринятые мною о записи танца и кратко здесь воспроизведенные, выросли из многочисленных докладов, которые меня приглашали сделать в пятидесятые годы – о «Русских балетах», о Дягилеве, Петипа, о власти воображения в хореографическом искусстве… Особенно памятна мне лекция, прочитанная мною в феврале 1956 года в Кэкстонхолле об истоках балета в России. В огромный зал здания в неоренессансном стиле в Вестминстерском квартале Лондона, туда, где звучали голоса первых суфражисток и где Черчилль во время войны проводил свои пресс-конференции, послушать меня пришла толпа людей.

Восторженные восклицания (ибо это действительно были восклицания), конечно, тронули меня, но главное – удивили. Если б мне когда-нибудь сказали, что мой научный доклад встретят настоящей овацией, как выступления Анри Бергсона в Коллеж де Франс!

Скорбные годы

Скорбные годы

Биконсфилд, 18 июля 1969

Печальные пятидесятые!

Десятого сентября 1951-го, в возрасте семидесяти одного года, от осложнений болезни почек умер Генри. Мой мир рухнул. Не будь рядом Ника, Мари, Лидии, Барри и других моих тогдашних друзей – я искренне думаю, что и сама всячески желала бы умереть.

Генри очень расстраивался из-за развода Ника в 1945-м и немного не дожил до его второй женитьбы, а затем до рождения – 4 апреля 1958-го – нашей внучки Каролины. И даже если выход двух его книг доставил ему, как и мне, чувство глубокого удовлетворения, как и его назначение казначеем в «Пибоди Донейшн Фонд», – распад Британской империи в 1947-м, той империи, за которую сражалась его семья, ранил его до глубины души. Сейчас Генри покоится на лондонском кладбище в Эмстиде, и я неустанно ухаживаю за его могилой.

В 1952 году до меня дошел слух, что и мой брат Лев покинул эту юдоль плача ради вечного покоя, которого так алкал. В это время уходили самые дорогие мои друзья. Первый из них был Нижинский – он умер в Лондоне 8 апреля 1950-го. Мне удалось проститься с ним в католической церкви Святого Джеймса. Двадцать седьмого января 1951 года ушел Карл Маннергейм, а за ним 16 апреля последовал Адольф Больм. Пятого марта 1953-го – Прокофьев: его кончина случилась день в день со смертью Сталина и поэтому прошла почти незамеченной.

А вот насчет моего друга, художника Сорина, умершего в Нью-Йорке в 1953-м… должна признаться, что новые откровения, которые мне сообщил о нем все тот же Иван Иванович П., повергли меня в подавленное состояние. Сорин, зарабатывавший безумные деньги тем, что писал портреты всех монарших особ и элиты капиталистических стран, тайно перечислял часть этих денег в Советский Союз! А его жена Анна после кончины Сорина подарила его картины компартии. Сорин, как и мой брат Лев, мечтал о возвращении на родину, но можно ли было счесть нашей страной ту кровавую диктатуру, в какую она превратилась? Эти денежные пожертвования, а пуще того – картины – разве не было это со стороны четы Сориных формой предательства по отношению к свободному миру, приютившему их и сделавшему миллионерами? Или, быть может, пара подвергалась давлению Москвы?.. И все-таки я хотела бы сохранить о Сорине – о котором думаю, глядя на мамелюкский ковер, – память как о верном друге, взыскательном живописце, так часто протягивавшем руку помощи друзьям, оказавшимся без гроша.