Фильм Алексеева открывается экспозицией – местом действия, серо-мрачноватым петербургским зимним пейзажем, пронизанным сырым воздухом, перспективой городских домов с припорошёнными снегом крышами вдоль водной глади, ограниченной на переднем плане деревянным (не каменным) мостом. И ещё – лёгкая рябь, волнистые дрожащие линии покрывают изображение как предвестники чего-то неожиданного. Здесь чёткость, рельефность объёмных фигур, выстроенность перспектив, участие городских пейзажей и пустых холодных пространств, ритм движений, тоже создающий атмосферу абсурдного сна.

Пройдут два-три кадра, и на стол цирюльника из тёплого, только что испечённого дородной женой в печи каравая выпадет толстый крепкий мужской нос. Цирюльник, став жалким и испуганным, выскочит из своей «Barbier», как обозначено на вывеске, чтобы выбросить нос с уже виденного нами деревянного моста. Если всё это явь – не явь, сон – не сон, метафизика, то далее уж точно сон, сон коллежского асессора Ковалёва (у Алексеева герой безымянен и одет в неопределённо-цивильное платье), спящего в пустом пространстве комнаты на убогом диване под тёмным одеялом, и лишь шляпа ритмично поднимается вверх от его, видимо, дыхания. И во сне он проснётся и изумлённо и испуганно увидит себя в зеркале безносым. Состояние сна передаёт волнистая изменчивость пространства кадра. С каким тонким гротеском, окрашенным юмором (почти незаметным поначалу), будут разыграны явления героя в зеркале, разнообразная мимика лица, то беззащитно-детского, полного простодушного изумления, то глуповато-счастливого, когда он будет трижды водружать свой мясистый нос на место, а тот, кувыркаясь, всё падать и падать.

Его встреча со своим носом в облике статского советника в Казанском соборе гротесково-острая. Да это и не статский советник, это нос-человек: очки в чёрной оправе на великане-носе преувеличенно большие, лысина огромная, ножонки жалкие, – здесь совсем иные, не социальные, а скорее экзистенциальные смыслы. Этот сановный нос ещё и молится, и на колени опускается, и холодно отстраняется от робкого человечка, без носа – обезьяна (как же мал человек в этом бесовском мире!). Фильм, как всегда, немой, какими предстают все фильмы Алексеева, считавшего, что звук погубил искусство кинематографа. Только один раз зазвучит человеческий голос, когда в финале брадобрей начнёт аккуратно притрагиваться бритвой к лицу майора: «Осторожней! Осторожней!».

Но вот нас снова возвращают в пустую комнату Ковалёва, где заметно лишь большое окно, через которое видны белеющие крыши Петербурга и в которое он во сне запросто выходил в город, стыдливо закрывая отсутствующий нос и низко надвинув цилиндр. Солнечные лучи, легко заскользившие по комнате, меняют настроение, оживляют пространство. Ковалёв просыпается, стремительно бросается к зеркалу и – находит свой непослушный нос на его законном месте. Лицо расцветает в глуповато-радостной торжествующей улыбке. Снова стал человеком! Как хорошо, что это всё-таки был сон, экзистенциальный сон.