– Вы куда?

Задал его поэт Коржавин, который на объяснения приятелей вдруг заявил:

– Я пойду с вами.

Это было неожиданно и дерзко, но растерянные представители газеты сопротивлялись слабо:

– Это неудобно, мы по делу.

– Глупости, я с ним знаком, он ко мне хорошо относится и будет рад меня видеть, – врал молодой поэт.

В подъезд массивного серого здания, одним фасадом обращённого на площадь с памятником Юрию Долгорукову, входили уже с большей уверенностью в себе. Гостей Илья Григорьевич принимал в кабинете; книжные полки в нём были забиты до отказа; всюду в беспорядке рассованы сувениры, на стенах – картины мировых знаменитостей.

Эренбург был стар и худ – пиджак казался на нём слишком свободным; нездоровый цвет лица, мешки под глазами, отсутствие нескольких зубов, шаркающая походка. Но взгляд оставался живым и острым; глаза были умными и молодыми, реакция – мгновенной, речь – точной: нужных слов писатель не искал, они, как говорится, всегда были у него под рукой. Эренбург редко смеялся, но всегда оставался ироничным, много курил, забывая стряхивать пепел, падавший на его одежду.

С посланцами газеты Илья Григорьевич разговаривал вежливо, но прохладно, ничего конкретно не обещал:

– Я сейчас пишу большую вещь – книгу воспоминаний, времени на что-то ещё не остаётся.

Речь шла о нашумевших в середине 60-х годов реминисценциях «Люди, годы, жизнь». Гости ушли с пустыми руками, но двери для их последующих визитов остались открытыми. Для Эренбурга тридцатилетние Лазарев и Сарнов были представителями молодёжи; он хотел знать их мнение о своей работе, говорил им:

– Не трогайте меня сейчас. Я не отсиживаюсь в тылу. Я печатаю мемуары.

Писатель и общественный деятель с мировым именем, Эренбург не был уверен в том, что его воспоминания не подвергнутся искажениям и правкам цензурой, поэтому был несвободен в обобщении прошлого; говорил:

– В первой книге, которую я закончил, есть только одна глава, которая пойдёт в архив. Это глава о Троцком. Я сам не хочу её печатать.

На вопрос газетчиков, чем ему не приглянулся Лев Давидович, отвечал:

– Всем… Авторитарностью, отношением к искусству… Я не хочу сейчас печатать эту главу, потому что моё отрицательное отношение к Троцкому сегодня может быть ложно истолковано.

В отношении судьбы следующих книг Илья Григорьевич был ещё менее оптимистичен:

– Вот вторая книга, над которой я сейчас работаю… С ней будет сложнее. Из неё, дай бог, чтобы мне удалось напечатать две трети. А треть пойдёт в архив. С третьей книгой ещё сложнее. Из неё только треть будет напечатана. Ну а что касается четвёртой и пятой книг, то они, я думаю, целиком пойдут в архив.