«Дорогой Борис! Я боюсь, что ты совсем рассердишься, когда узнаешь цель моего письма. Потому что это письмо с корыстной целью. Мне страшно нужны твои переводы Шекспира, в первую очередь „Ромео и Джульетта“. Ты мне присылал туда, но в тех условиях уберечь их не удалось» (01.08.48).

Через три недели, вспоминая повесть Пастернака «Детство Люверс», Ариадна Сергеевна писала: «С Люверс я встретилась в Мордовии, в старом и растрёпанном альманахе, за высоким забором, в лесах, где проживал Серафим Саровский».

Бутырка, Коми, мордовские лагеря и, наконец, Туруханск. Из письма от 20 ноября 1949 года:

«Дорогой Борис! Жизнь настолько приучила к толчкам, что только их и ждёшь от неё – причём всегда недаром. Вдруг, среди снегов, снегов, снегов, ещё тысячу раз снегов, среди бронированных, как танки, рек, стеклянных от мороза деревьев, перекосившихся, как плохо выпеченные хлеба, избушек, среди всего этого периферийного бреда – два тома твоих переводов, твой крылатый почерк, и сразу пелена спадает с глаз, на сердце разрывается завеса, потрясённый внутренний мирок делается миром, душа выпрямляет хребет. И больно, больно от радости, как бывало больно от маминых писем, как от встречи с тобой, как от встречи с монографией твоего отца в библиотеке Рязанского художественного училища, как от встречи с твоим „Детством Люверс“ там, где никаких Люверсов и никаких детств. На какой-то промежуток времени – вне времени – жизнь становится сестрою, ну а потом всё сначала. Снег, снег, и ещё тысячу тысяч раз снег. Эта самая белизна иной раз порождает ощущение слепоты, т. е. абсолютно белое, как и абсолютно чёрное кажется каким-то дефектом зрения. Север раздражает тем, что он такой альбинос, хочется красного, синего и зелёного так, как при пресной пище болезненно хочется кислого, солёного, острого. Раздражает ещё чувство неподвижности, окостенелости всего, несмотря на беспрерывный ветер, атлантическими рывками, помноженными на туруханские морозы, бьющий и толкающий тебя то в грудь, то в спину. Дышать очень трудно, сердце с трудом переносит всю эту кутерьму, стискиваешь зубы, чтобы не выскочило. Вообще – хлопот множество: пока отогреваешь нос, замерзает рука, пока греешь руку, смерзаются ресницы. Первый настоящий снег выпал 18 сентября, в день моего рождения. Потом и пошло, и пошло, и дошло пока что до 45°, и это, увы, далеко не предел всех туруханских возможностей. Весна начнётся в июне».

«Дорогой Борис! Жизнь настолько приучила к толчкам, что только их и ждёшь от неё – причём всегда недаром. Вдруг, среди снегов, снегов, снегов, ещё тысячу раз снегов, среди бронированных, как танки, рек, стеклянных от мороза деревьев, перекосившихся, как плохо выпеченные хлеба, избушек, среди всего этого периферийного бреда – два тома твоих переводов, твой крылатый почерк, и сразу пелена спадает с глаз, на сердце разрывается завеса, потрясённый внутренний мирок делается миром, душа выпрямляет хребет. И больно, больно от радости, как бывало больно от маминых писем, как от встречи с тобой, как от встречи с монографией твоего отца в библиотеке Рязанского художественного училища, как от встречи с твоим „Детством Люверс“ там, где никаких Люверсов и никаких детств.