Сделали так: Луизу записали временной купчихой («временной» – потому, что была иностранной подданной), Александр Васильевич дал ей 60 тысяч рублей и снял на Неглинной лавку. Поселил в одном доме с сестрой, снял для любовницы квартиру из пяти комнат. Луиза пользовалась тремя – гостиной, спальней и кухней. Остальные были забиты бочками и ящиками с вином, предназначенным для продажи.

В услужение бывшей модистке было выделено четверо крепостных, для которых содержимое двух комнат составляло великий соблазн. На этой почве случались инциденты с хозяйкой. На неё часто жаловались: дерётся, не платит жалованье, скупо даёт на одежду. Но Александр Васильевич не только не укорачивал любовницу, но и добавлял челобитчикам собственноручно.

Дошло до того, что однажды горничная Луизы бросилась в ноги генерал-губернатору Москвы графу A. A. Закревскому (его резиденция находилась рядом с домом Гудовичей). При внешнем осмотре на теле и лице жалобщицы обнаружили изрядные кровоподтёки. Поэтому с госпожи Симон потребовали подписку с обязательством впредь лучше обращаться с прислугой. В утешение потерпевшей Луиза заплатила ей десять рублей.

Будучи груба с прислугой, Симон-Диманш тем не менее сумела очаровать мать и сестру любовника. Но положение её становилось с каждым днём всё щепетильнее. Евгения Тур как-то после обеда с братом у Луизы записала в своём дневнике: «Иногда мне становится их жаль. Александр имеет смелость казаться несчастным или недовольным до возмущения из-за неудавшегося блюда. Он стал ещё более требовательным, ещё большим деспотом. Вне себя он даёт пощечины и бьёт тарелки».

Более откровенно высказывались посторонние люди, Евгений Феоктистов так вспоминал о годах молодости Сухово-Кобылина:

– Едва ли кто-нибудь возбуждал к себе такое общее недоброжелательство. Причиной этого была его натура – грубая, нахальная, нисколько не смягчённая образованием. Этот господин, превосходно говоривший по-французски, усвоивший себе джентльменские манеры, старавшийся казаться истым парижанином, был в сущности, по своим инстинктам, жестоким дикарём, не останавливавшимся ни перед какими злоупотреблениями крепостного права. Дворня его трепетала.

Словом, мало кого из московского общества удивило то, о чём сообщал осенью 1850 года Л. Н. Толстой своей тётеньке Ергольской: «Так как вы охотница до трагических историй, расскажу вам ту, которая наделала шуму по всей Москве. Некто Кобылин содержал какую-то г-жу Симон, которой дал в услужение двоих мужчин и одну горничную. Этот Кобылин был раньше в связи с г-жой Нарышкиной, женщиной из лучшего московского общества и очень на виду. Кобылин продолжал с ней переписываться, несмотря на свою связь с г-жой Симон. И вот в одно прекрасно утро г-жу Симон находят убитой…»