– Был, товарищ маршал.

– А по какому поводу встречались?

Кобрисов, помявшись, сказал:

– А вы меня к расстрелу приговорили. В числе семнадцати командиров.

Маршал улыбнулся той же улыбкой беззубого ребенка.

– Ну, ясно, что к расстрелу, я к другому не приговариваю. Не я, конечно, а трибунал… Как же случилось, что живы?

– А нас тогда московская комиссия выручила, из Генштаба, во главе с полковником Григоренко. Они ваш приказ обжаловали и, наоборот, кое-кого к «Красному Знамени» представили. В том числе и меня. Вы же потом и подписали (3/242–243).

Источник этого эпизода – рассказ самого Григоренко: «К тому времени уже имелось семнадцать приговоренных к расстрелу. Даже не юристов содержание уголовных дел приговоренных потрясало. В каждом таком деле лежал рапорт начальника, в котором тот писал: “Такой-то получил такое-то задание, его не выполнил”. И резолюция на рапорте: “Трибунал. Судить. Расстрелять” либо записка Жукова: “Трибунал. Такой-то получил от меня лично такой-то приказ. Не выполнил. Судить. Расстрелять!” И приговор. Более ничего. Ни протоколов допроса, ни проверок, ни экспертиз. Вообще ничего. Лишь одна бумажка и приговор»[455].

Инициатором пересмотра дел семнадцати командиров был Г.М. Штерн. Как и сказано в романе, все обвиненные были оправданы, многие получили награды и успешно воевали в Великой Отечественной.

7 июня 1941 года Герой Советского Союза генерал-полковник Г.М. Штерн, еврей по национальности, был обвинен в шпионаже в пользу гитлеровской Германии. После многодневных жестоких пыток он был без суда, по личному приказу Берии, расстрелян 28 октября 1941-го в поселке Барбыш, вблизи Куйбышева (ныне Самара), в числе двадцати пяти военачальников высокого ранга. Именно к этой трагедии относятся строки романа: «Так судьба генерала Кобрисова не склонилась к тому, чтобы стать ему двадцать шестым расстрелянным в октябре в Куйбышеве или Саратове…» (3/295)

Георгий Николаевич сказал мне, что ему было непросто найти баланс между тем глубоким отторжением, которое вызывал Жуков у Григоренко, и пониманием, что нужно считаться в романе «с народной легендой» о маршале, имя которого связывалось с победой над гитлеровской Германией. Кроме того, Владимов высоко ценил роль Жукова в свержении Л.П. Берии.

Главным в воспоминаниях Григоренко, поразивших Владимова – «хотя я не думал, что меня можно еще больше удивить», – была именно роль в армии НКВД, а потом Смерша – организаций, к которым совершенно преданный в то время советской власти генерал, относился с глубоким презрением: «Картину страшного погрома офицерских кадров на Дальнем Востоке наблюдал и я лично. Уже два года прошло с тех пор, как прекратились массовые аресты, а командная пирамида восстановлена не была. Многие должности просто не были заполнены, квалификация не соответствует. Батальонами командуют офицеры, закончившие училище меньше года тому назад. И это еще ничего – есть комбаты с образованием курсов младших лейтенантов и с практическим стажем несколько месяцев командования взводом и ротой. Да и как можно было быстро заткнуть столь чудовищную брешь. Я уже говорил о штабе армии, где осталось всего два офицера. В дивизиях было еще хуже. В дивизии, дислоцированной в том районе, где начались события на Хасане (40-я стрелковая дивизия), были арестованы не только офицеры управления дивизии и полков, но и командиры батальонов, рот и взводов. На всю дивизию остался один лейтенант. Его невозможно было назвать даже временно исполняющим должность командира дивизии. Поэтому командир корпуса полковник (впоследствии маршал) В.И. Чуйков позвонил этому лейтенанту по телефону и сказал: “Ну вы, смотрите там. За все отвечаете до приезда командира дивизии”. А командир дивизии все не ехал. Посылали двух или трех, но ни один не доехал. Арестовывали либо по пути, либо по приезде в дивизию»[456].