Помимо факта личного знакомства с Аронзоном в 1960–1962 годах, а также тесного общения с Пуришинской и другом Аронзона художником Е. Г. Михновым-Войтенко в 70-е, Кузьминский мог опираться на свидетельства и соображения других близких поэту людей (В. И. Эрля, А. Г. Волохонского и др.). Обычно не сдерживающий себя в суждениях Кузьминский в своем подходе к Аронзону довольно аккуратен, предпочитая высказывания, которые не помешают органичному восприятию стихов. Например, сознательно игнорируя «поголовное мнение» современников: «циник» и «бабник», – он решительно отрезает: «…в поэте – не вижу» [Там же: 128]. Представленная как стихотворение жизнь Аронзона входит в поэтическое credo Кузьминского – достаточно подвижную модель, чтобы принять многое и по особым лекалам создать определенный образ, который можно угадать, вчитываясь в стихи. Недаром в финале «Неотправленного письма Рите Пуришинской», датированного автором приблизительно зимой 1977/78 года, Кузьминский говорит, приводя свои наблюдения и используя сюжетику и образы поэзии Аронзона: «Аронзон не радует, он не добрый и не злой, он – прекрасный. Я люблю его. И я люблю Вас, потому, что он Вас любил. Мир – это сад. Он – бабочка в саду. Вы – тень от этой бабочки прозрачной. Вы счастливая, Рита. Аронзон не будет старым. Бабочки не стареют»[634]. Образ-миф, сложившийся из ауры творчества и на основе личных впечатлений, неразрывно вбирает в себя жизнь и поэзию.

Как собиратель, публикатор и систематизатор, Кузьминский исходил из идеи органичного слияния текста и порождающей (или уже породившей) его жизни поэта. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что им руководило убеждение, что поэт – самостоятельный мир, обладающий презумпцией своей – поэтической – правоты.

Еще в предисловии к «Живому зеркалу» составитель говорил о «вариантах судеб» поэтов, представляемых им в сборнике. Заявляя, что «литература – это не только тексты. Это еще и жизнь», составитель лишний раз свидетельствовал о неразличении, а точнее – о неразрывности как в восприятии, так и в создании искусства и жизни. И о каждом поэте Кузьминский старается говорить пристрастно и подчеркнуто субъективно как о произведении искусства, пусть оно и связано с бытом или тем, о чем обычно умалчивают.

Миф складывается из общего для всех фона условий жизни, который может быть преодолен тем или иным человеческим свойством или качеством – предельно простым, но глубоким и оправдывающим многое. Таким свойством может быть доброта (как для Кузьминского в случае, например, с Г. Я. Горбовским[635]) или, если перевести жизненный план в творческий, – гений (как в случае С. Я. Красовицкого[636]). У Аронзона, по Кузьминскому, такими качествами становятся счастливая любовь к жене, счастливая дружба и смерть. В целом это не противоречит тому, о чем писала в 1979 году Пуришинская: «Его смерть была основным событием в его жизни. Таким же, как поэзия, детство, Россия и еврейство, любовь, друзья и веселье» [Аронзон 2018,1: 55]. Но, кажется, Кузьминский идет дальше. В формировании мифа, оживляя его, наращивая в нем противоречия, он признается, что «не мог поверить – в его [Аронзона] любовь к ней [Рите. – П. К.]», не смог «своими» глазами увидеть в реальной Рите Пуришинской не «просто красивую женщину» с «майолевской фигурой», а «женщину в стихах – прекраснее всех скульптур Майоля!» [АГЛ 4А:79].