К моменту составления АГЛ у Кузьминского сложился определенный подход к публикации текстов неподцензурной поэзии. Так, в томе ЗА он довольно резко заявляет: «…печатаю, потому что нашел. А потом – РАЗБЕРЕМСЯ» [АГЛ ЗА: 646]. За этими словами ясно видна поставленная цель – сохранить всё созданное поэтами вопреки условиям, царящим в СССР. И центральным вопросом здесь становятся критерии того, что именно определяет поэта.
Сознавая свою миссию – спасти от забвения стихи и вместе с ними судьбы поэтов-современников, – Кузьминский должен был полагаться исключительно на свой эстетический опыт. Его суждения построены на субъективных впечатлениях, в которых вкусовые пристрастия играют главную роль. Но кроме того, Кузьминский ставит перед собой цель сказать, заявить о «непризнанных гениях»:
Я только хочу дать хоть зыбкое, хоть робкое представление о нашей эпохе «непризнанных гениев». И действительно непризнанных. И действительно гениев. <…> Мои поэты – поэты «пушкинской эпохи» 50-х годов, когда на пустом практически месте, в немыслимых условиях тотального соцреализма, не напечатав ни строчки, при наличии всего двух-трех учителей (Ахматова, Дар, Гнедич), а чаще без оных, сложилась и расцвела новая русская поэзия[638].
Я только хочу дать хоть зыбкое, хоть робкое представление о нашей эпохе «непризнанных гениев». И действительно непризнанных. И действительно гениев. <…> Мои поэты – поэты «пушкинской эпохи» 50-х годов, когда на пустом практически месте, в немыслимых условиях тотального соцреализма, не напечатав ни строчки, при наличии всего двух-трех учителей (Ахматова, Дар, Гнедич), а чаще без оных, сложилась и расцвела новая русская поэзия[638].
Такому пронзительно сформулированному в «Живом зеркале» принципу Кузьминский будет следовать, составляя АГЛ.
Представляемую им поэтическую разноголосицу Кузьминский объединяет собственным взглядом, включающим: 1) личное отношение к поэту и человеку; 2) факт присутствия – личного участия в судьбе многих; 3) степень близости – в первую очередь эстетической (оценка, подчеркнуто субъективное отношение). Составителя не беспокоит биографическая неточность, им допускаемая, – он создает миф или участвует в его создании. Он заранее убежден, что спасенное при его участии – подлинная Атлантида – будет важно как оригинальными текстами, так и свидетельствами, комментариями, в которых звучит время – эпоха 1950-1970-х. Так Кузьминский формирует не только свод текстов, но и порядок восприятия, для чего использует свою шкалу дифференциаций: таких, например, как «филологическая» и «геологическая» школы, прочие «круги» и содружества или сообщества. При этом подход составителя-поэта подчеркнуто пристрастный: до своего отбытия из Ленинграда он был наилучшим образом осведомлен о многих процессах, идущих в неподцензурной словесности, а за границей узнавал о новостях из переписки. Разумеется, следя при публикации чужих текстов за хронологией, Кузьминский тем не менее выстраивал некую вертикальную модель, близкую к той, которую описывает М. М. Бахтин, воссоздавая феномен «вертикального времени» европейского романа как «чистую одновременность всего (или “сосуществование всего в вечности”)» [Бахтин 2012: 409].