Тут встает вопрос, как именно сочетаются архаизм и акмеизм. Кузьминский отмечает, что многие стихотворения Кривулина вдохновлялись натюрмортами М. М. Шемякина (свое понимание термина «архаизм» он в данном случае не разъясняет). Постакмеистская экфрастичность поэзии Кривулина будет играть важную роль и в настоящей статье: тот образ поэта, который мы постараемся представить, хотя и несоизмерим с мемуарной справкой Кузьминского, тем не менее от нее отталкивается. Затронутая Кузьминским проблема «традиционности» и «архаичности» будет поставлена геопоэтически; своего рода «архаический акмеизм», т. е. поздняя, «роющаяся в земле» поэзия О. Э. Мандельштама, становится для Кривулина чуть ли не более важной точкой отсчета, чем, собственно, условный Серебряный век.

Переходя к изображению «почвы» Ленинграда и соприкосновениям с ней в поэзии Кривулина, обратимся к одной иллюстрации, репродуцированной в антологии Кузьминского. Речь идет о рисунке художника А. П. Белкина к подборке Кривулина в упомянутом ранее «сборнике 12-ти» [Илл. 1].

Илл. 1

Рисунок адресует к циклу Кривулина «Песочные часы» (1973)[663], начинающемуся со строк: «Время в песочных часах герметично. ⁄ Странно, что пишем еще на стекле ⁄ летопись пыли и полубольничный ⁄ эпос о белой золе» [Кривулин 2009:16]. На иллюстрации изображены кривые (т. е. «кривулинские») песочные часы, а на полу лежит костыль, из которого вырастает ветвь. Это, скорее всего, аллюзия на то, что Кривулин, переболев полиомиелитом, обратил болезнь в творческую силу (этот психологический момент весьма заметно присутствует и в замечаниях самого Кузьминского о Кривулине). Однако экфрасис артефакта (песочных часов), переходящий в прямое столкновение с элементами материальности (песок, стекло, пыль, зола) и их фактурой, несомненно, оригинальнее, чем сама фигуральная иллюстрация. «Радикально» материальное прочтение стихотворений Кривулина и их «почвы», предлагаемое в настоящей статье, позволяет пересмотреть не только принятое представление о подчеркнутом «спиритуализме» Кривулина, отчасти произведенное самим поэтом, но и важные черты самоидентификации ленинградской «второй культуры» с 1970-х вплоть до периода ее растворения во время перестройки.

* * *

Как выглядит почва ленинградской «второй культуры» или, выбирая менее насыщенное специфическими историко-культурными коннотациями слово, – ее земля? Какова ее структура и есть ли она? Вопрос всё еще звучит странно, ведь поэзию «второй культуры» принято считать беспочвенной, ни на что не опирающейся – бездомной и бездонной. Собственно, «андеграунд»… Кажется, ее почву следует искать разве что парадоксально – в «бездомности» и «брошенности», в той бездонной «нищете», которая, как Кривулин часто повторял, стала «духовным» пространством «второй культуры». Незадолго до смерти он писал: