Типология отношений природы и культуры в Петербурге предельно разнообразна. Один полюс образуют описания, построенные на противопоставлении природы, болота, дождя, ветра, тумана, мути, сырости, мглы, мрака, ночи, тьмы и т. п. (природа) и ш п и – ля, шпица, иглы, креста, купола (обычно освещенных или – более энергично – зажженных лучом, ударом луча солнца), линии, проспекта, площади, набережной, дворца, крепости ит. п. (культура). Природа тяготеет к горизонтальной плоскости, к разным видам аморфности, кривизны и косвенности, к связи с низом (земля и вода); культура – к вертикали, четкой оформленности, прямизне, устремленности вверх (к небу, к солнцу). Переход от природы к культуре (как один из вариантов спасения) нередко становится возможным лишь тогда, когда удается установить зрительную связь со шпилем или куполом. <…> [Там же: 36, разрядка в оригинале. – К. Ц.]

То, что Топоровым описывается еще и вторичная полярность внутри полюса «природа», а именно между зеркально чистой водой и демонической болотностью, в данном случае не столь важно. Существенным представляется то, что почва как «низ» в аксиологии Топорова изначально чрезвычайно слабо маркирована. Может быть, не случайно он подробно обсуждает разные аспекты топографии романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», но эпизод, где Раскольников идет целовать землю посреди людной Сенной площади, им даже не упоминается. Стало быть, жест поцелуя, задуманный Соней Мармеладовой, для Топорова находится уже как бы вне координат Санкт-Петербурга[665].

Конфликт между солнечной стройностью и демонической аморфностью у Топорова настолько заострен, что конкретный «невыносимый быт» города, о котором пишет Кривулин, в известной степени упускается из виду. Следовательно, в петербургском тексте, строго говоря, нет «почвы» – почвы в «бытовом», но и в переоцененном смысле: нет места «кенотическому» Петербургу. Может быть, Кривулин в 1990-е годы и соглашался с заключением текста Топорова (в версии 1993 года): «…сейчас город тяжко болен, и ему нужно помочь» [Топоров 2003: 66]. Но с поэзией Кривулина такая ностальгически-реставрационная перспектива несоизмерима. В его стихотворениях установка ставится не на «лечение» болезненности города. Свою задачу поэт скорее видит в том, чтобы вообще найти язык для описания города «после катастрофы»[666] блокады.

Призмой такого подхода к городу стал для Кривулина и ряда других поэтов опыт московского поэта С. Я. Красовицкого, в особенности апокалиптическое стихотворение «Астры» (1958) с его образами остывания и распада: «И зимний дом замерз, и летний сад, ⁄ И жизни продолжается распад», или: «Солнца тело, ⁄ Похолодевшее, ⁄ Незримо» [АГЛ 1: 94]. Кривулин в стихотворении «Тригорское» (1967), относящемся к периоду, впоследствии не включаемому им в собственные публикации, но широко документированному в АГЛ, писал: «В окаменевшем парке у пруда ⁄ я вижу разложение природы, ⁄ я вижу краску тусклую стыда ⁄ на палых листьях… А в господском доме ⁄ теперь музей. Такое нынче время» [АГЛ 4Б: 206]. В этой ранней интонации Красовицкий сливается с новыми голосами ленинградской поэзии конца 1950-х – начала 1960-х годов, в частности И. А. Бродского. Как специфически петербургский (хотя стихотворение не городское) следует отметить мотив «тусклости»; он сохраняется у Кривулина и после 1970 года – например, в стихотворении «Обводный канал» (1971): «Тускло зрачок твой блестит, ⁄ влагой ли, злобой налит, ⁄ духом ли тронут тлетворным ⁄ свалок, каналов, обид» [Кривулин 1988,1: 38]. Кривулин здесь как будто буквально пишет по сценарию распада у Красовицкого. Катастрофа произошла, а между тем декаданс, гниение продолжаются. Схожим образом обстоит дело в стихотворениях С. Г. Стратановского, близкого Кривулину: город предстоит в статичной, суммарной «пустоте» и «скудности». «О Ленинград – земля пустая» [АГЛ 4Б: 241], читаем в «Социологическом трактате в стихах о феномене алкоголя» (1971) или в «Доме мыслителей» (1969): «Но каждый чувствовал и знал ⁄ Что мысли – сор пустой ⁄ Ведь дом над пропастью стоял ⁄ Над огненной дырой» [Там же], или же в «Обводном канале» (1969): «И мнится: я – совсем не я ⁄ Среди заводов и больниц ⁄ Продмагазинов, скудных лиц ⁄ Я стал молчанием и сором бытия» [Там же]. Одно стихотворение Стратановского 1971 года начинается со строк: «Пустая осень. Страшно жить ⁄ деревья смотрят опустело» [Там же: 249]. Таким образом, Ленинград «тусклый» (у Кривулина) и «пустой» (у Стратановского), а люди, бродящие по городу как призраки, тускнеют и пустуют вместе с ним.