Приведенные стихотворения, однако, еще не оправдывают речь о «кенотическом» Петербурге, о котором говорилось вначале. «Дух тлетворности» вряд ли можно позитивно переживать и превращать в ценность, а пустотность[667] всех явлений тем более не носит черт именно добровольного «самоупразднения», характерного для кенозиса даже в самом метафорическом применении этого библейского концепта. Тем не менее «аморфность» быта не только ретроспективно переоценивается Кривулиным как радостная бедность; так, в стихотворении «Постоялец» (1974) читаем: «Сквозь аморфные жилища ⁄ с вязкими узлами быта ⁄ разве радость не раскрыта ⁄ притчей Господа о нищем?» [Кривулин 1988,1:48]. Пользуясь формулировкой Топорова, тут можно было бы говорить о «низких комментариях» к классическому петербургскому тексту [Топоров 2003: 83, прим. 38]. Это «низ», хотя не переоцененный кенотически, как Кривулин его представит впоследствии, но и без «компенсации» роскошью – словом, не сбалансированный «вертикалью, четкой оформленностью, прямизной» [Там же: 36], как Топоров этого ожидает от петербургского текста.

Следует обратить внимание на качественно другую функцию метафоры пустоты, вполне позитивную, а именно функцию самоидентификации неофициальной поэзии в общем литературном процессе. В одной из редакций антологии «Живое зеркало (первый этап ленинградской поэзии)», составленной Сюзанной Масси и Кузьминским, тот пишет в предисловии:

Мои поэты – поэты «пушкинской эпохи» 50-х годов, когда на пустом практически месте, в немыслимых условиях тотального соцреализма, не напечатав ни строчки, при наличии всего двух-трех учителей (Ахматова, Дар, Гнедич), а чаще без оных, сложилась и расцвела новая русская поэзия. Вот она. [ACRC: 40, 1]

Мои поэты – поэты «пушкинской эпохи» 50-х годов, когда на пустом практически месте, в немыслимых условиях тотального соцреализма, не напечатав ни строчки, при наличии всего двух-трех учителей (Ахматова, Дар, Гнедич), а чаще без оных, сложилась и расцвела новая русская поэзия. Вот она.

Здесь «пустота» называет условия, в которых неофициальные поэты оказались в послевоенное время. Невероятным достижением ранней неофициальной поэзии стало, согласно Кузьминскому, то, что она появилась, несмотря на тот факт, что для нее не было никакой плодотворной почвы (продолжая растительную метафорику). Отсюда, кстати, и процитированные ранее унылые строки о пустом городе представляются в несколько ином свете; в каком-то смысле каждый раз, когда в стихотворениях четко назван феномен пустотности, происходит наполнение культурно пустого места фантастическим поэтическим цветком. Сам Кузьминский, что интересно, писал в поздние 1960-е годы поэзию в пустотном ключе. Так, в его записных книжках есть стихотворение «Серая, как небо, земля…», в котором описывается, вероятнее всего, ландшафт за городом.