Атмосфера некой спиритуальной авантюры пронизывала нищенский ленинградский быт, где подлинная реальность собственного бытия опознавалась во всей полноте лишь через призму смерти, смертей (память о блокаде и терроре, перенесенная в область каждодневного лихорадочно-восторженного общения). Наше мышление и восприятие жизни определялось погруженной в невыносимый быт спиритуальностью. [Кривулин 2000: 100]
Атмосфера некой спиритуальной авантюры пронизывала нищенский ленинградский быт, где подлинная реальность собственного бытия опознавалась во всей полноте лишь через призму смерти, смертей (память о блокаде и терроре, перенесенная в область каждодневного лихорадочно-восторженного общения). Наше мышление и восприятие жизни определялось погруженной в невыносимый быт спиритуальностью.
Это значило бы, что Ленинград, конечно, составляет фон андеграунда, но скорее как некая анти-почва[664]. Конкретная нищета городского быта при этом осмыслялась Кривулиным и другими представителями «второй культуры» как духовная («спиритуальная»), как своеобразное «кенотическое» пространство (кенозис является как термином самоописания Кривулина и его второй жены и «соратника» по проводимому им религиозно-философскому и культурному семинару Т. М. Горичевой, так и описательной категорией современных исследователей «второй культуры»5). Но Санкт-Петербург – блистательный, дворцовый, стройный – в этом бедном пространстве является не менее важным, задавая «высокость» тона поэзии «второй культуры» Ленинграда6. «Театральная роскошь фасадов, – писал Кривулин в 1990 году, – была как бы компенсацией за нищету, в какой мы росли» [Кривулин 1998: 51]. Его стихотворение 1972 года «На крыше» как нельзя четче подчеркивает эту внутреннюю связь между «брошенностью» и стремлением к «высокости» – словом, оксюморонную возвышенную брошенность: «Из брошенных кто-то, из бывших, ⁄ не избран и даже не зван, ⁄ живет втихомолку на крышах ⁄ с любовью к высоким словам» [Кривулин 1988,1: 103].
1. От семиотики Петербурга к геопоэтике Ленинграда
1. От семиотики Петербурга к геопоэтике Ленинграда
В дальнейшем мы хотим показать, что эти два петербургских вектора памяти – духовно переоцененная бедность, с одной стороны, «высокая культура» – с другой – не могут дать полной картины собственной поэтической практики Кривулина. Среди
и колют дрова. Но это одна из трудно представимых вещей. Каждому кажется, что пол его комнаты стоит (не висит), что это почва, перекрытая досками земля. Но тут истина обнаружилась с тошнотворной, головокружительной ясностью. Есть дома сквозные с сохранившимся фасадом, просвечивающим развороченной темнотой и глубиной, а в пустые оконные выбоины высоких этажей видно небо. Есть дома, особенно небольшие, с раскрошенной крышей, из-под которой обрушились балки и доски. Они косо нависли, и кажется – они всё еще рушатся, вечно рушатся, как водопад» [Гинзбург 2011: 226–227].