Недолго думая, вожди этой группы решили «перевоспитывать» остальных писателей… <…> Нетерпеливые конквистадоры стали осуществлять свою задачу методами, так сказать, артиллерийскими, пользуясь тем, что фактически в их руках было монопольное право литературной критики. Их критические бомбы были почти неизменно наполнены одним и тем же удушливым газом: обвинением в политической неблагонадежности. Результаты этого артиллерийского воспитания были, разумеется, самые плачевные: одни из «воспитываемых» надолго замолкли, в произведениях других зазвучали нестерпимо фальшивые ноты, оскорблявшие даже невзыскательный слух[482].

Недолго думая, вожди этой группы решили «перевоспитывать» остальных писателей… <…> Нетерпеливые конквистадоры стали осуществлять свою задачу методами, так сказать, артиллерийскими, пользуясь тем, что фактически в их руках было монопольное право литературной критики. Их критические бомбы были почти неизменно наполнены одним и тем же удушливым газом: обвинением в политической неблагонадежности. Результаты этого артиллерийского воспитания были, разумеется, самые плачевные: одни из «воспитываемых» надолго замолкли, в произведениях других зазвучали нестерпимо фальшивые ноты, оскорблявшие даже невзыскательный слух[482].

Федину он писал: «РАПП обратился в пар… Как ты на этот счет думал»[483]. Это подтверждает, что главным источником оптимизма Замятина в отношении советской литературной политики, отраженного в его написанных ранее статьях, написанных в предыдущие недели, вероятно, был хорошо информированный Федин. В беседе с Вертом Замятин выразил надежду, что пролетарские писатели и попутчики теперь объединятся в новую организацию, и это пойдет всем на пользу [Tejerizo 1988: 80–83].

Фотография Замятина (предположительно 1930-е годы) (автор неизвестен)

Постникову, с которым Григорьев пересекался в Праге, он сообщил, что постоянно ведет переписку «…на трех языках – русском, французском, английском. Удочки заброшены во все страны, рыба клюет, и крупная – в Париже, но вытащить – пока все еще не вытащил почти ничего: так, мелочь, пескаришки…» Во второй половине мая должен был состояться обед, на котором он собирался рассказать о театре в России и прочитать публичную лекцию – и то, и другое на французском языке. Кроме того, он планировал организовать вечер читки своих рассказов. Дальше он добавлял:

Выглянуло солнце, меня утащили гулять. Кончаю это письмо уже вечером. Дом, где я живу – на горе. Внизу сейчас орут лягушки, кричит филин, поет соловей. А наверху – огни лестницей: маленький средневековый городишко, узенькие улички, ворота, арки, небольшой замок посередине. Место – чудесное. Жаль только – далеко от моря, летом бы куда-нибудь к воде поближе. Впрочем, до лета еще много воды утечет – далеко не заглядываю[484].