В начале мая Замятин уже решил, что сможет написать письмо Познеру на французском языке, и хотя не везде он использует правильные выражения и обороты, он уже явно достиг более чем солидного уровня владения французским[488]. Его самостоятельное изучение языка отражено в одной из маленьких записных книжек, куда он записывал французские слова. Конечно, записи сделаны без дат, но примечательно, что туда занесены только достаточно сложные слова и выражения (un guet-apens; préconiser; escamoter), а также разные пикантные словечки, которые, видимо, были собраны во время походов по парижским барам вместе с Анненковым (les fesses; nichons; la grue; un aspect niais; un peu gris; l’aigrefi n; s’amouracher; couchable; elle est bonne pour coucher avec, mais…).[489]

В мае они побывали в Монако, приехав туда по побережью, и он послал первую открытку Булгакову в Москву: «Дорогой Мольер, мы сидим в кафе в Монако и вспоминаем Вас. Какие лица! Какой материал для Вашего пера! Радуюсь, что оно не работает вхолостую (читал о возобновлении “Турбиных”). <…> Скоро опять еду в Париж – пока на месяц. Потом, вероятно, опять вернусь сюда. А отсюда, – может быть, в Америку» [Бузник 1989: 183]. Этими словами он поздравляет адресата не только с успешным получением в октябре 1931 года разрешения на постановку его пьесы о Мольере, что произошло как раз перед отъездом самого Замятина. Он упоминает и еще одно невероятное событие – возможно, еще одно свидетельство некоторых послаблений в литературной жизни СССР: в январе 1932 года булгаковские «Дни Турбиных», запрещенные в 1929 году после критики Сталиным других его пьес, были снова разрешены. Премьера возобновленной пьесы состоялась 18 февраля. Между тем Замятин делал записи в своих блокнотах, возможно, планируя использовать их в своих сочинениях: там воспроизведены разговоры с русскими эмигрантами, с которыми он встречался в Ницце, Монте-Карло и других местах. Это были в основном истории о том, как белогвардейцам удалось вырваться из лап ЧК и бежать из России [Тюрин 1987: 147–153, 156–159][490].

В том же месяце он написал письмо (уже не на таком хорошем английском) Ярмолинскому, описывая свою жизнь после отъезда из СССР, в том числе прекращение финансирования театров в Берлине как раз в то время, когда он надеялся поставить «Блоху» на немецком. Поскольку и в Париже дела обстояли не лучшим образом, он спрашивал, возможно ли приехать в октябре в Нью-Йорк и читать лекции о современной русской культуре: «Это мне посоветовал сделать Рэй Лонг, с которым я познакомился полтора месяца назад в Париже – он обещал устроить мне что-то подобное. Что думаете о шансах этого начинания?..»[491]