Ходасевич до поры разделял общесимволистское отношение к поэзии Бунина, в 1913 году написал на него пародию, чтобы шестнадцать лет спустя в статье “О поэзии Бунина” (1929) отдать должное мастеру, который “пошел по пути наибольшего сопротивления”, в одиночку бросив вызов господствующим тенденциям своего поколения, и достиг творческих побед – а “победителей не судят”. В сущности, он позволил себе полюбить Бунина, но читал его, конечно, и раньше.

Так или иначе, у Бунина взор обезьяны – всего лишь “детский и старческий”. У Ходасевича она смотрит “мудро и глубоко”; ее взор, движения, прикосновение несут память “древности”. Итак: от стихийно-человеческого (“Встреча”) к надчеловеческому (“Полдень”) и прачеловеческому (“Обезьяна”). Но вестник из древности появляется в день начала войны, и таким образом перекидывается мостик к двум лучшим стихотворениям цикла – “2-го ноября” и “Дом”, в которых речь идет уже о днях революции.

В “Доме”, который Ходасевич неоднократно переделывал (последняя редакция относится к 1920 году), тоже есть параллель с другим поэтическим текстом – но уже более поздним. Речь идет о стихотворении Арсения Тарковского “Дом напротив” (1958). У Ходасевича полуразрушенный дом вызывает мысли о его жильцах и их душноватой жизни:

Всего этого больше нет – дом еще не полностью исчез, но уже открылась межвременная бездна. У Тарковского, напротив, призраки прежней жизни надолго остаются на месте вчистую снесенного дома. Само описание их (продолжающегося) бытия, однако, удивительно напоминает стихотворение Ходасевича, которого Тарковский не знать, разумеется, не мог:

Дом в стихотворении Ходасевича был снесен не целенаправленно, как у Тарковского, а стихийно, “растащен на дрова”, что обыграно в издевательской рецензии Ивана Аксенова: “В. Ходасевич совершает крупную бестактность, повествуя на страницах органа МС о нарушении им постановления МСР и КД касательно самочинной разборки домов на дрова. Впрочем, ямбы настолько вялы, что пример их автора не может никого захватывать силой изложения, скорее наоборот, а проступку уже вышла давность”[411]. Странно проявленное в данном случае Ходасевичем отсутствие чувства юмора: он принял этот “донос” всерьез и спустя пять лет упомянул о нем в статье “Господин Родов”.

Хронологически (по времени действия) между “Обезьяной” и “2-м ноября” находится “Эпизод”: перед нами “одно из утр пятнадцатого года”. В рукописном примечании Ходасевич, правда, относит опыт, который лег в основание стихотворения, к другому времени: концу 1917-го. По времени написания это самое раннее из “лироэпических” стихотворений: оно датировано 25 января 1918 года, тем же днем, что и “Анюте”, – одним “из самых напряженных дней моей жизни”. Сюжет “Эпизода” – временный выход сознания из человеческого тела; по словам поэта, “с этими стихами приставали ко мне антропософы” – и понятно, почему. Исследователей же больше занимает не подлинная природа пережитого поэтом мистического состояния, а параллели “Эпизода” с другими стихотворениями Ходасевича этого времени.