В жизни ничто его не интересует, ничто не прельщает. Единственное, что ему осталось, – это его собственное “я”, в которое он может замкнуться, уйти даже и от тех “дурных снов земли”, которые иногда могут привидеться задремавшему “мудрецу”. Но увы! и с его собственным “я” дело обстоит очень и очень неважно. Оно не более, как червяк, который рассечен тяжкою лопатой событий.

Затем Родов переходит к интерпретации поэтических образов, проявляя при этом во все времена свойственное советской критике сочетание прямолинейности и изобретательности. Оказывается, автомобиль с черными крыльями – “и есть революция, которая разрушила «простой и целый» мир буржуа”, а в стихотворении “Лэди долго руки мыла” политический смысл и вовсе однозначен:

1) От преступления лэди Макбет прошло – 300 лет, от революции – 6 лет. 2) Лэди Макбет не спится – 300 лет, Вл. Ходасевичу не спится – 6 лет. 3) Лэди Макбет не спится из-за совершенного ею преступления. Требуется найти: Из-за какого преступления не спится Вл. Ходасевичу[553].

1) От преступления лэди Макбет прошло – 300 лет, от революции – 6 лет.

2) Лэди Макбет не спится – 300 лет,

Вл. Ходасевичу не спится – 6 лет.

3) Лэди Макбет не спится из-за совершенного ею преступления.

Требуется найти:

Из-за какого преступления не спится Вл. Ходасевичу[553].

В иных условиях такая выходка могла бы вызвать у Ходасевича иронию, но при советской власти она могла иметь совсем не шуточные последствия. При этом в заграничной печати на “Тяжелую лиру” появлялись совершенно иные отзывы – хотя бы те же статьи Андрея Белого и Глеба Струве. К ним стоит прибавить еще восторженный отзыв Юлия Айхенвальда в “Руле” от 12 января 1923 года (некогда Ходасевич беспощадно высмеял пушкиноведческие опусы известного критика, но в 1922 году в Берлине у них неожиданно установились добрые отношения). Все это не могло не влиять на настроение поэта и на его намерения.

Были и личные причины, препятствовавшие возвращению. По переписке общаться с Анной Ивановной было хотя и трудно, но возможно. Но столкнуться с ее откровенным и беззащитным страданием лицом к лицу! В письме от 1 августа 1923 года Ходасевич касается этого прямо:

Кроме советской, мне нужна твоя виза на въезд в Россию ‹…›. Подумай хорошенько и просто, спокойно, по-человечески скажи мне: сможем ли мы ужиться в Питере (в Москву я ехать не хочу. Терпеть ее не могу[554]). ‹…› Можешь ли ты гарантировать, что наши встречи будут происходить в таком тоне, чтобы не сделаться предметом всеобщего поганого любопытства и злорадства? ‹…› Со своей стороны – даю слово, что ни тени, ни призрака невнимания, неуважения к тебе, ничего дурного ты не увидишь ни от меня, ни от Нины. ‹…› Постараюсь сделать так, чтобы никому не пришло в голову подшучивать, подсмеиваться и даже жалеть тебя[555].