Мы видим, сколько тут совершенно недоказуемых допущений – и поэтому вправе применить к Ходасевичу тот же метод, который применил он сам к Пушкину, и предположить, что на направление его мыслей повлияло чувство “мужской” вины перед Анной Ивановной, которое бередила и усиливала продолжающаяся переписка. Но пушкинистам не было до этого дела, и они в один голос отвергли и осмеяли версию Ходасевича. Даже Гершензон (в частном письме) с ним не согласился. “У меня сложное чувство, – писал он, – по общему чувству ваша догадка мне кажется вероятной, по размышлению нахожу ее ни на чем не основанной”[582]. Но самый резкий удар нанес по гипотезе Ходасевича его старый знакомый Павел Щеголев, опубликовавший имевшиеся в его распоряжении материалы о той, кого Пушкин называл “своей Эдой”, сопоставляя ее с несчастной “чухоночкой” из поэмы Евгения Баратынского. Щеголев выяснил, что девушку звали Ольгой Калашниковой, что она была дочерью михайловского старосты, и вовсе не утопилась, а, родив ребенка (недолго прожившего), получила впоследствии вольную и вышла замуж. Эти сведения позволили семипудовому пушкинисту сложить сентиментальную сагу о “крепостной любви Пушкина”, изложенную в одноименной статье.

Принципиальным, но корректным и уважительным противником Ходасевича и Гершензона выступил Викентий Вересаев. В статье “Об автобиографичности Пушкина” (1925) он, на примере книги Ходасевича, показывает, как зыбки биографические реконструкции, основанные на произведениях поэта, насколько велика пропасть, пролегающая между жизнью Пушкина, какой она предстает в документах и свидетельствах современников, и его творчеством, при всей насыщенности его конкретными житейскими реалиями:

Исходною точкою произведений Пушкина по большей части служат самые конкретные, самые индивидуальные факты его жизни, настолько индивидуальные, что иногда, ничего не зная из других источников, просто не можешь даже понять, в чем дело. Но в дальнейшем мы никогда не можем быть уверены – оставил ли Пушкин в полной автобиографической неприкосновенности этот первоначальный, исходный факт, ‹…› или переиначил его так, что от исходного факта осталась одна оболочка[583].

Исходною точкою произведений Пушкина по большей части служат самые конкретные, самые индивидуальные факты его жизни, настолько индивидуальные, что иногда, ничего не зная из других источников, просто не можешь даже понять, в чем дело. Но в дальнейшем мы никогда не можем быть уверены – оставил ли Пушкин в полной автобиографической неприкосновенности этот первоначальный, исходный факт, ‹…› или переиначил его так, что от исходного факта осталась одна оболочка[583].