Впрочем, о сентиментальных фантазиях Щеголева Вересаев отзывался не менее жестко: хотя бы потому, что он, не привыкший “исследовать личность и жизнь великого человека, стоя на коленях”, знал, что “Пушкин был человек очень сложный и не годился в герои нравоучительного романа”[584], что “Пушкин нередко относился к женщинам с исключительным цинизмом, что этому же он обучал своих молодых друзей, и что именно такой характер, по всей видимости, носили и его отношения к тригорскому девичьему миру”[585]. В своей жесткой трезвости старого врача Вересаев часто бывал прав – по крайней мере, эмпирически. Для него, например, публикация дневника Алексея Вульфа не открыла ничего особенного нового о личной жизни Пушкина, но лишь подтвердила уже известное; для Гершензона же этот дневник стал, по свидетельству Ходасевича, источником потрясения.

Ходасевич позднее ответил Вересаеву – в рецензиях на его книги “Пушкин в жизни” (1927) и “В двух планах” (1929). В первой из этих рецензий Ходасевич подчеркивает, что “исследователь пушкинского творчества, ради «научности» отвертывающийся от биографии, похож на химика, который вздумал бы «не считаться» с физикой” – и наоборот:

Оторванный от своего творчества, состоящий только из “характера, настроений, наружности, одежды”, воспроизведенных по противоречивым, часто лживым, а еще чаще – близоруким записям современников, – Пушкин встает ‹…› вовсе не “совершенно как живой”, а, напротив, – совершенно как мертвый. Пушкин без творчества – живой труп. Никакие “настроения” и “привычки”, так же как “одежда”, не возместят отсутствие того, что было в нем главное и чем только он, в сущности, любопытен: его творческой личности[586].

Оторванный от своего творчества, состоящий только из “характера, настроений, наружности, одежды”, воспроизведенных по противоречивым, часто лживым, а еще чаще – близоруким записям современников, – Пушкин встает ‹…› вовсе не “совершенно как живой”, а, напротив, – совершенно как мертвый. Пушкин без творчества – живой труп. Никакие “настроения” и “привычки”, так же как “одежда”, не возместят отсутствие того, что было в нем главное и чем только он, в сущности, любопытен: его творческой личности[586].

То, что Вересаев, восстанавливая пушкинскую биографию, целенаправленно отметает все поэтические свидетельства, что он готов “прислушаться к кому угодно, будь то первый попавшийся враль или глупец – только не к Пушкину, только не к поэту”[587], – все это было, на взгляд Ходасевича, непростительным грехом, укорененным в самом взгляде Вересаева на природу и смысл поэзии.