Адамовичу все это было чуждо. Спор с Ходасевичем для него имел совершенно иной смысл: его интересовали не культурологические, не исторические, а исключительно человеческие аспекты. В очередных “Литературных беседах” (Звено. 1927. 17 апреля) он так уточняет свою мысль:

“Подозрительно” в Пушкине именно его совершенство ‹…›. Бедный, риторический Лермонтов, со всеми своими бесчисленными промахами, о чем-то помнил, чего не знал Пушкин. ‹…› Лермонтову по природе совершенство недоступно. Какие слова нашел бы он для “звуков небес”? Нет этих слов на человеческом языке. “Где-то”, “что-то”, “когда-то”, “когда-нибудь”. Пушкин с высот своего истинного классицизма усмехнулся бы – “темно и вяло”.

“Подозрительно” в Пушкине именно его совершенство ‹…›. Бедный, риторический Лермонтов, со всеми своими бесчисленными промахами, о чем-то помнил, чего не знал Пушкин. ‹…› Лермонтову по природе совершенство недоступно. Какие слова нашел бы он для “звуков небес”? Нет этих слов на человеческом языке. “Где-то”, “что-то”, “когда-то”, “когда-нибудь”. Пушкин с высот своего истинного классицизма усмехнулся бы – “темно и вяло”.

К этой теме поэтам-критикам предстояло еще не раз вернуться – в связи с разными авторами и текстами. И всякий раз бывший эстет-гумилевец Адамович защищал “человеческое”, “душевное”, “несказанное”, “небесное” – то, что для него выше художественного совершенства. Ходасевич же – сам о том не думая – продолжил линию не очень чтимого им Гумилева: как и для Гумилева, для него в духовном и человеческом смысле ничего не было выше пушкинской гармонии. Впрочем, ни один спор Ходасевича с Адамовичем не оставался простым диалогом. В разговор втягивались критики, живущие в разных городах, газеты, издающиеся в разных точках русского рассеяния – берлинский “Руль”, варшавский “Меч”. Читатели тоже не оставались пассивны: редакции получали десятки писем. Как будто для “беспочвенной”, но погрязающей в мелочных житейских заботах эмиграции сама возможность поговорить о литературе – о Пушкине, о Пастернаке, о ничтожной литературной новинке – была счастьем.

Вернемся, однако, к дискуссии о футуризме. Одним из ее ключевых эпизодов стал странный и этически уязвимый поступок Ходасевича. 14 апреля 1930 года покончил с собой Маяковский. “Возрождение” отозвалось на его смерть заметкой Александра Яблоновского. Ходасевичу не было нужды что бы то ни было писать по поводу трагической кончины своего врага. Но он счел почему-то необходимым полностью, с небольшими дополнениями, перепечатать “Декольтированную лошадь”. Статья – под названием “О Маяковском” – появилась в “Возрождении” от 24 апреля 1930 года.