Очень часто Ходасевич обращался к советской литературе не с целью получить эстетическое наслаждение, а как к источнику информации о быте и – что еще важнее – о психологии жителей страны, изменившейся за годы его отсутствия. Эту информацию он искал у самых разных авторов: от ценимого им Михаила Зощенко и лично ему малоприятного, но признаваемого талантливым Анатолия Мариенгофа до уничижительно оцениваемого им Федора Гладкова или Валентина Катаева, чьей пьесе “Квадратура круга” Ходасевич посвятил статью “Энглизе с гаврилкой” (Возрождение. 1928. № 1171. 16 августа). В этой пьесе, художественно ничем не примечательной, Ходасевича поразило свидетельство о настроениях студентов-комсомольцев, в частности, “отчетливый дух идиотского вторжения «доктрины» и «принципа» в области, где ни доктринам, ни принципам нечего делать” – в сферу интимных взаимоотношений и быта. Когда некая советская девушка, волею судеб ненадолго оказавшаяся в Париже, послала в газету письмо, где доказывала, что она и ее друзья ничуть не похожи на героев катаевской пьесы, Ходасевич ответил статьей “О молодежи” (Возрождение. 1928. № 1199. 13 сентября), где объяснял барышне: это – не о вас, ведь вы беспартийная, а “между коммунистическим и беспартийным студенчеством в России – пропасть, та самая, которая отделяет партию коммунистов от всей остальной России”. В “Возрождении”, как и в других эмигрантских газетах, верили в существование этой пропасти. Верил ли в нее сам Ходасевич? Вполне ли искренен был он, когда, основываясь на самых разных источниках – беллетристических, документальных, полудокументальных, – описывал СССР как безраздельное царство унылой тупости, мещанства и рабства, управляемое ненавидимой народом “обезьяньей бандой”, когда отрицал всякие созидательные возможности и всякие успехи новой власти – или все же чувствовал, что упрощает реальность, подсознательно приспосабливаясь к линии газеты или пытаясь внутренне оправдать собственный выбор? Чтение советской литературы должно было создать у него несколько более сложную картину происходящего в СССР – хотя и не менее трагическую[672].

Особое место занимают высказывания Ходасевича (и Гулливера) о советской поэзии. Здесь ему нравится немногое. Он не пропускает редких публикаций Мандельштама (что-то ему нравится, например, “Нет, никогда ничей я не был современник…”, что-то – нет, скажем, “Сегодня ночью, не солгу…”); злорадно замечает, что Пастернак перепечатывает старые стихи (заметим: в новой редакции); сдержанно-одобрительно отзывается о “Кротонском полдне” Лившица; из новых поэтов пишет о Багрицком, иногда – о Луговском, часто – о Вольфе Эрлихе; с энтузиазмом отмечает мелькнувшую в “Красной нови” подборку стихов Константина Липскерова. Зато неизменны язвительные цитаты из нескольких особенно раздражающих Ходасевича стихотворцев, среди которых на первом месте Илья Сельвинский. Этого поэта, как и Николая Ушакова, Гулливер как будто намеренно не отделяет от явно бездарного Александра Безыменского, а его формальные эксперименты, пусть тупиковые и глуповатые – от явного неумения. Бывают и вовсе досадные случаи: Гулливер глумливо цитирует восемь поэтических строк (на самом деле – ярких, выразительных) и по-детски посмеивается над фамилией их автора. Фамилия эта – Оболдуев, и принадлежит она, как мы сейчас знаем, поэту не только значительному, но вполне несозвучному, чудом прорвавшемуся в советскую печать.