Был по меньшей мере один случай, когда отзыв Ходасевича непосредственно повлиял на судьбу произведения и его автора. Речь идет о “Днях Турбиных” Михаила Булгакова. В статье “Смысл и судьба «Белой гвардии»” (Возрождение. 1931. № 2340. 29 октября) Ходасевич, споря с Адамовичем и другими, утверждал, что пьеса Булгакова – произведение не только не белогвардейское, но и не нейтральное, а прямо красное, демонстрирующее духовную бессодержательность белогвардейского движения, несмотря на личную привлекательность некоторых героев-белогвардейцев, точнее, снисходительность их обрисовки. Но советские критики “набросились на автора пьесы, не поняв ее подлинного смысла”, а публика ответила на травлю сочувствием опальной пьесе и ее автору. В результате “успех пьесы, направленной против врагов советской власти, силою вещей превратился в демонстрацию против самой власти”. Этими утверждениями бывшего друга тут же воспользовался Горький, который в письме Сталину от 22 ноября 1931 года переслал ему статью Ходасевича со следующим колоритным комментарием:
Ходасевича я хорошо знаю: это – типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый, но преисполненный мизантропией и злобой на всех людей. Он не может – не способен – быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он “объективно” враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него – дурак, потому что живет и что-то делает. Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно. И – на мой взгляд – он прав, когда говорит, что именно советская критика сочинила из “Братьев Турбинных” (так у Горького. – В. Ш.) антисоветскую пьесу[670].
Ходасевича я хорошо знаю: это – типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый, но преисполненный мизантропией и злобой на всех людей. Он не может – не способен – быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он “объективно” враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него – дурак, потому что живет и что-то делает. Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно. И – на мой взгляд – он прав, когда говорит, что именно советская критика сочинила из “Братьев Турбинных” (так у Горького. –
К этому времени уже состоялся знаменитый телефонный разговор вождя народов с автором “Белой гвардии”, но возобновлению пьесы во МХАТе в январе 1932 года письмо Горького и статья Ходасевича, вероятно, способствовали[671].
Конечно, очень многого в прозе, печатавшейся в советских журналах, Ходасевич не в состоянии был оценить. Иногда это было исторически закономерно, как в случае Андрея Платонова, чьи публикации несколько раз, всегда уничижительно, поминаются в его обзорах. Иной мир, иной язык. Но порой Ходасевич просматривал и внутренне близких ему авторов. Так произошло в случае Константина Вагинова, чьи стихи не понравились ему. Совсем уж не понял Владислав Фелицианович дебютный роман Вагинова “Козлиная песнь”: “Все действующие лица, так или иначе, развратничают и отличаются друг от друга только преимущественно «изысканными» пороками. Правда, автор временами иронизирует над ними, но настолько слабо, что у читателя остается ощущение полного удовольствия, испытываемого автором от поведения героев” (Возрождение. 1928. № 1269. 22 ноября). В трагической книге, основной мотив которой – гибель “аттической” культуры под напором нового варварства, Ходасевич не заметил ничего, кроме этих “изысканных пороков”. Несколько щедрее оказался он к “Трудам и дням Свистонова”: “Повесть о писателе и его героях, очень капризная, очень своеобразная, которая была бы, конечно, значительно лучше, если бы не искусственность и болезненность вагиновского творчества” (Возрождение. 1929. № 1500. 11 июля). Более психологически понятно неприятие Ходасевичем творчества Юрия Тынянова. Впрочем, “Кюхлю” Владислав Фелицианович ценил. Но уже “Смерть Вазир-Мухтара” показалась ему неудачей: “Тынянов выдумал и Грибоедова, и Ермолова, и Паскевича, и всех их наделил чертами Шкловского” (Возрождение. 1928. № 1031. 29 марта). Еще меньше понравилась поэту “Восковая персона”, изничтожению которой (прежде всего с точки зрения фабульного построения) он посвятил целую статью (Возрождение. 1931. № 2172. 14 мая). Мысль о том, что филологи, ставящие во главу угла “прием”, сами художественными приемами владеют не блестяще, и что именно в этой области он может их высмеять, явно грела его сердце.