4

Вне писем осталась юная уроженка Риги Мария Владимировна (Вульфовна) Вульфарт. Посвященный ей заключительный сонет «Рокового ряда» единственный не озаглавлен именем героини: «Пребудешь ты неназванной, безвестной». История ее жизни и отношений с Брюсовым воссоздана А. Л. Соболевым и А. В. Лавровым, разысканиями которых мы воспользуемся^{24}.

Личное знакомство Брюсова и Вульфарт состоялось в декабре 1913 года в санатории Максимовича, откуда Иоанна Матвеевна в канун нового года сообщала Надежде Брюсовой: «Валя надел личину „милого Вали“, держит себя как все. […] „Любовное заболевание“ Валино успело и здесь, однако, наделать беду. В нашей санатории живут нервные больные, почти все девицы, частью молодые женщины. Среди девиц есть одна 19-летняя (на самом деле 15-летняя. — В. М.) еврейка, похожая на Львову, до такой степени, что редко сестры так напоминают друг друга. Валя, конечно, начал по своему обыкновению ухаживать. Кончилось ужасной нервной истерикой. С этой Манечкой, оказывается, нельзя серьезно разговаривать. На этот раз обошлось все. И как мне не сделаться Ксантиппой!» По свидетельству неизвестного лица со слов жены поэта, Мария «была старшей из 7-ми детей в семье, брошенной отцом» и «страдала эротическим помешательством».

У Максимовича также отдыхала петербургская учительница Елена Павловна Шапот. Все вместе они гуляли, катались на санках и лыжах, играли в винт и фотографировались вчетвером. Уехав из санатория 13 января, Шапот завела переписку с Брюсовыми. Затем уехала Вульфарт и сразу начала писать Валерию Яковлевичу до востребования на фамилию «Бакулин». Первая открытка отправлена из Тальсена Курляндской губернии (ныне Талсы) в Майоренгоф (ныне Майори) — ближайшее к санаторию почтовое отделение, но Брюсовы уже вернулись в Москву. Сюда одно за другим следовали письма «моему глупому и гадкому мальчику» от «глупой девочки» (общим числом 39 за 1914 год) с жалобами на «несчастную хандру» и требовательными просьбами о письмах и свиданиях.

В середине февраля 1914 года Брюсов ненадолго ездил в Петербург под предлогом литературных дел и встречался с «Манечкой», которая остановилась у Шапот. Узнав об этом, Иоанна Матвеевна заявила ей, что та «стала посредницей» между мужем и любовницей. 13 марта Елена Павловна оправдывалась: «Хлопотали мы в консерватории (о поступлении Вульфарт, которая играла на скрипке, — В. М.) и т. д. Втроем мы бывали в театре, смотрели Петербург. Бывали в ресторане. В чем же Вы видите мое посредничество. Я теперь, например, абсолютно не знаю — что и как обстоит дело, не знала ничего и до приезда Манечки. Я очень хорошо отношусь к Манечке. Так я относилась к ней еще до Вашего приезда. Предана я дружески Валерию Яковлевичу и Вам, Иоанна Матвеевна. […] Может, Вы считаете недопустимым, что я, зная многое, не отвернулась от Манечки и В. Я. и не разыграла комедию, которую разыгрывали все санаторские гусыни. Я не могу, я не умею оценивать то, что не подлежит суду людей. Не в моем характере вообще осуждать». Одновременно Шапот сообщила Брюсову о письме от его жены, которая «жестоко обвиняет» ее. «Письмо И. М. я считаю совершенно „недопустимым“, — ответил тот четыре дня спустя. — […] Вернувшись из Петербурга, я рассказал, что виделся там, часто, с Вами и с Манечкой, — только это. Рассказывать подробно о себе […] у меня не в обычае; умалчивать же о чем-либо считаю ненужным, да и бесплодным. И. М. приняла мои слова очень остро, и были у нас печальные разговоры, описание которых я пропускаю. Вывод этих разговоров был, конечно, тот, что каждый остался при своих взглядах, как должно жить».