В историко-революционном архиве хранится дело под таким заглавием: «Производство Высочайше учрежденной в С.-Петербурге следств. комиссии о суд. следователе Лебедянского уезда Василии Прокофьеве Суслове и сестре его, дочери Вознесенского купца – Аполлинарии Прокофьевне Сусловой». Начато 2 июня 1866 г., кончено 17 апреля 1869 г. В основу дела положены показания некоей Ал. Комаровой о том, что Вас. Суслов давал ей прокламацию N2 «Свободы», а у Сусловой была большая пачка прокламаций «Великоросс». Комарова познакомилась с Сусловым на 2-й день пасхи 1863 г., жил он тогда, по ее сведениям, с матерью и сестрой.
В феврале 1864 г. Василий Прокофьевич был переведен в Тамбовскую губернию следователем.
В сентябре 1865 г. за Сусловыми был установлен негласный надзор за принадлежность к партии нигилистов, а 2 июня 1866 г. послан был телеграфный приказ Муравьева: Суслова обыскать и бумаги переслать в Петербург. Про Суслову тамбовский губернатор сообщает, что она приехала из Петербурга в Тамбовскую губернию в марте 1866 г. и что ей 26 лет.
Дорогая Графиня,
Мне страшно подумать, как давно я Вам не писала. Все время это я была занята мельчайшими заботами, досадой и нелепыми встречами, которые положительно мешали мне думать и писать Вам, недоставало того спокойствия, которое необходимо, чтоб верно передать свои чувства и мысли. Впрочем, и теперь, даже в эту минуту, я не могу похвалиться спокойствием. Бог знает от чего иногда человеку делается грустно, без всякой, по-видимому, причины. Оттого ли, что праздник сегодня такой большой[190], попы поют в домах, колокола звонят – невольно вспомнишь прошлые годы…
Я думаю о Вас: где Вы и как встретили этот праздник? Я скорее предполагаю, что в Париже, а не в Брюсселе. Дай Бог, чтоб Вы были не одна.
Проезжая через Москву, я виделась с Новосильцевой, к сожалению, один только раз, потому что оставалась там очень ненадолго из боязни, что дорога испортится. Варвара Владимировна была очень добра ко мне, и мы много говорили. Возвращаясь из Лебедяни, я постараюсь пробыть в Москве недели 3, чтоб с ней чаще видеться. Кроме личных достоинств их общества (я видела у ней ее сестру Софью Владимировну), так приятно, что все они, как кажется, очень образованны, а мне говорить и делиться мыслями захочешь, но не с кем, с нигилистами я слишком расхожусь, да из тех мало встречается таких, которые чему-нибудь учились бы и что-нибудь читали или знали. Здесь, кроме брата, – который хотя и очень добрый и честный человек, но мы с ним расходимся более, чем я ожидала, я вижу только одного молодого человека, сына здешнего помещика. Этот господин без всякого образования, но с инстинктами добра, тоже рассуждает о социализме и читает «Русское слово»[191]. Мы с ним спорим о приличиях, о воспитании и о пользе, особенно о пользе[192]. Это несчастное слово особенно как-то легко теперь у всех на языке и приняло довольно пошлый характер от неуместного употребления. Так, напр., человек говорит, что он газет не читает, потому что: какая ж от этого польза. Но споры мои с этими господами в Петербурге, Иванове и здесь очень скучны, приходится говорить и слышать язык и те же вещи, даже одни и те же слова, но я спорю по необходимости, потому что иначе нельзя говорить. Спор обыкновенно начинается из-за слов, если я говорю: злой человек, мне возражают, что злых людей не бывает, а причина зла – общественное устройство и пр. Словом, все то, что прежде я читывала в «Современнике». Слово «эгоист» поднимает то же самое объяснение. Все эти разговоры очень безвредны, но уж слишком скучны и глупы. Все эти несчастные люди забили себе голову до того, что небольшой запас ума, который если был, – заглох совершенно. Впрочем, эти люди еще лучше других, ничего не читавших и не читающих, они хоть взяток не берут и не дерутся.