Сергей снисходительно усмехнулся.

— Надо было ее раньше выставить. Теперь всем разболтает.

— То, что я тебе скажу, эта дура не услышит. Да-да, я отвечу тебе как коммунист комсомольцу в первый и последний раз… Если бы ты знал историю не по нашим учебникам и кинофильмам, то имел бы представление, как делалась революция, а за ней всё остальное… Сила ломит силу. И раз победила советская власть, надо признать за ней право самой выбирать, какими средствами разрешать конфликты.

— И она второго июня разрешила?

— Значит, не сочли иначе поступить. Как бы там ни было, а порядок в городе восстановлен. В эти минуты, кстати, обсуждается вопрос об отмене комендантского часа.

Сергей, пораженный откровенностью директора, тихо спросил:

— Почему вы тогда вдалбливаете нам, что насилие, практикуемое при Сталине, осуждено и похоронено на вечные времена?

— Вдалбливал и буду вдалбливать, не против же линии партии мне переть! — почти кричал Севрюков.

— А линия изменится, что тогда?

— Вот именно «что тогда». Не будем загадывать, Вертоусов, когда наступит это «тогда»… А теперь взвесь хорошенько, почему я сказал, что как коммунист с комсомольцем разговариваю с тобой в первый и последний раз.

Сергей пожал плечами, глядя на преобразившегося директора. Перед ним был подвижный разгневанный мужчина, говорящий нормальным языком. Кожа всегда бледного лица порозовела, а губы потеряли синеватый оттенок.

— Взвесил?

— Нет.

— Потому что, вздумай ты еще раз обратиться ко мне с этим или ему подобным вопросом, можешь себя уже не считать комсомольцем… А замену тебе быстро подберем. Хотя бы и Калачева. В голове, правда, у него сумбур, но мышление… в пределах.

Поднявшись, Сергей шагнул к столу.

— Задали вы себе задачу, Николай Николаевич.

— Ты это к чему?

— К тому, что комсомольская организация уменьшается на одного человека. — Сергей положил комсомольский билет перед Севрюковым. — Я выхожу из ВЛКСМ. И значит, без опаски могу задавать вам такие же или подобные им вопросы.