Легкокрылая «Заря» несется в ночи. Окна в салоне почти на уровне воды. Виталий Александрович, конечно же усталый, бодрится. Отогнув занавеску, тщится что-либо увидеть за окном. Надо мной полумрак, и, приникнув к толстому, но прозрачному стеклу, я всё различаю.

Непроницаемо темен вдали лес. Освещенные луной берега словно покрыты инеем. И звезды, сорвавшись в реку, неведомо как возвращаются на небо, горят ярким, нестерпимым блеском.

Кручи станицы Раздорской — много дальше. Но я вижу их красно-оранжевые скаты, желтизну песчаных осыпей, поросшие травой распадки. Наверное, и с хорошо знакомым тебе человеком так же легко, как легко плыть по изученному годами фарватеру.

Выхожу из салона. Вскипающая волна обдает брызгами. Огни бакенов, зарево скрытого за лесом селения. Промелькнула затянутая брезентом лодка. Еще две — клюют на берегу носом, меж ними — в круговерти волн — ветвистая коряга. Холодно. По самые уши поднимаю воротник и, наверное, поэтому не слышу шагов Закруткина.

Сняв очки, Виталий Александрович на секунду закрывает глаза, что-то тихо, больше для себя, говорит. В такой день человеку, хотя бы минуту, следует побыть одному.

Виталий Александрович не замечает, как взлохмаченная седая прядь лезет на глаза, стоит, резко выпрямившись, поглощенный своими мыслями.

В памятные дни принято спрашивать у людей, жалеют ли они о прошедшем, повторили бы пройденное, начнись жизнь сначала. Я не смел спросить о том Закруткина. Между нами одновременно было и единение, и невысказанное сиюминутное отчуждение. Только ему было дозволено судить и спрашивать с себя. Будет ли это раскаянием или одобрением нелегкого, но раз и навсегда избранного пути?.. Ощущая свою невольную сопричастность к происходящему, я ждал, к какому выводу придет Закруткин.

Он глубоко вздохнул, поднял глаза, долго вглядывался в небо, пока утверждающе не сказал:

— Да-а, Млечный Путь не виден, но это не значит, что Земля не его частица.

Я вспомнил одну из первых встреч с Закруткиным, только теперь поняв глубокий смысл сказанного тогда и сегодня писателем.

И снова я будто воочию увидел на вершине раздорского яра мазаный домик, где как-то ночевал, покосившееся крылечко, из-под которого непросыхающим ручейком сбегает узкая, в две ступни, тропинка… Так и к сердцу большого Человека тянутся сотни тропинок-сердец. И сердце Человека не позволит себе передышки, послабления, минутной, «пользы ради», фальши. Лишь в часы отдохновения ослабевает его накал, и душа Человека предстает уязвимо-раскрепощенной, доверительно-беззащитной.

Как бы в подтверждение этого Виталий Александрович, надев очки, произнес дрогнувшим голосом: