Хотя Монако было куда разноцветнее, она чувствовала себя как дома среди серого камня и зелени шотландской столицы. Стояла середина августа, и дома царила испепеляющая жара, но Эдинбург встретил Грейс яркими голубыми небесами и прохладой, напоминающей о конце сентября в Пенсильвании, когда в одежде с коротким рукавом порой становилось зябко. Вот и сейчас на улицу при желании можно было выйти в кофте или пиджаке.

После недолгого уединения в тихом гостиничном номере расписание Грейс стало очень плотным, как всегда случается на фестивалях. Однако она впервые за долгое время ничего против этого не имела. Грейс вымылась и оделась самостоятельно, хоть и наняла заблаговременно женщину из числа местных жителей — настоящую волшебницу, как уверяла Гвен, — чтобы та накрасила и причесала ее перед выступлением. Потом проплыла через комнаты номера, спустилась на старинном лифте в сильно пахнущий парфюмерией вестибюль, помахала знакомым, обменялась парой слов с консьержем и взяла такси. Поскольку город на этой неделе был битком набит знаменитостями — актерами, рок-звездами и светскими львами, — никто не обращал на нее особого внимания, словно она, двадцатитрехлетняя, вновь оказалась в Нью-Йорке.

Впервые стоя на камерной сцене зала Святой Сесилии во время репетиции с Ричардом Кайли и Ричардом Паско, которые приняли ее тепло, как свою, Грейс чуть не разрыдалась. Но сдержала слезы и, пожимая руки обоим Ричардам, проговорила:

— Боже мой, я так давно не была по эту сторону сцены!

— Слишком долго, — подхватил Ричард Паско. — «Окно во двор» — один из самых моих любимых фильмов всех времен.

— Вы слишком добры, — сказала Грейс, краснея от смущения. — Хич так снимал свои фильмы, что это было больше похоже на театр. Строгость, веселье и товарищество.

Хоть на нее и нахлынули воспоминания о съемках «Окна во двор», в голове почему-то звучали слова из «Деревенской девушки»: «Нет ничего загадочнее и тише темного театра… в беззвездную ночь».

Репетиции с двумя Ричардами не воспроизводили в точности более ранние пьесы и фильмы, где те играли, это были совершенно отдельные постановки, для которых Грейс потребовалось пробудить все навыки драмы, актерского мастерства и взаимодействия с коллегами-актерами, что так долго в ней дремали.

С первого чтения она ушла, задыхаясь от возбуждения и страстно желая двигаться дальше, — ей хотелось продолжения, тем более что действо было слишком коротким по сравнению с пьесой или фильмом.

Из всего, что она прочла со сцены в эти захватывающие дни, больше всего ей нравилось стихотворение Элинор Уайли «Дикие персики». Такое американское в своем прославлении Чесапикского залива, и «рогов изобилия», и «пуританского костного мозга» на поэтических костях, что Грейс боялась задохнуться, читая его с по-британски ироничными Ричардами.