Ренье нахмурился и отвернулся. Грейс прямо-таки слышала, как крутятся шестеренки у него в мозгу. Он привык, что жена склонна запрещать, говорить: «Нет», «Не в этот раз».

Грейс продолжала улыбаться во время всех закупок, предпраздничных мероприятий, девичников, написания благодарственных открыток. Она улыбалась, когда упаковывали подарки и решали, как рассадить гостей. Удивительно, но чем больше она улыбалась, тем искреннее радовалась за дочь. Этому способствовало еще и то, что Каролина хорошо принимала ее хлопоты. А Ренье держался в стороне.

— Это в любом случае женское дело, — ворчал он. — И ты прожила в Монако достаточно, чтобы устроить все как положено. Только, бога ради, давай без особого размаха. Мы так по-прежнему и не знаем, что за тип этот Жюно, а раз есть Альби, Каролине все равно не бывать княгиней. Так что лучше не переусердствовать.

Несмотря на желание не переусердствовать, Ренье в конце концов заявил, что приедет на ее поэтические чтения в Сент-Джеймсском дворце Лондона, потому что ему хотелось, чтобы на свадьбе дочери присутствовал хотя бы один член британской монаршей семьи. Его угнетало раньше и продолжало угнетать до сих пор, что никто из наиболее знаменитой и любимой многими королевской фамилии не приехал на их венчание в пятьдесят шестом году.

— Таким образом, — сказал он тогда, — они демонстрируют нам неуважение и недоверие.

Но Грейс знала, что теперь, когда Монако выстояло в нескольких кризисах отношений с Францией и его суверенитету ничто больше не угрожало, муж надеялся на признание других европейских монархий, и в особенности — дома Виндзоров.

Вечером перед выступлением во дворце она нервничала сильнее, чем всегда, но и чувствовала себя счастливее, чем обычно в последние годы. Возможно, потому, что открывала новую страницу в жизни. Независимо от причин, по которым Ренье решил присутствовать на чтениях, у него был шанс прочувствовать ее радость от выступления. Наверняка он будет тронут поэзией и тем, как Грейс ее преподносит. Услышит, как гремят аплодисменты, и сам внесет в них свою лепту; и будет гордиться женой, и, вероятно, ощутит, каково это, когда тобой восхищается целый зал. И тогда стена, которая так давно их разделила, наконец рухнет. «Похоже, мне все-таки до сих пор есть дело до того, что у тебя на уме», — с теплом думала она перед тем, как выйти на сцену, ожидая увидеть улыбку мужа, который явно гордится ею.

Когда Грейс ступила под теплые белые лучи прожекторов, она словно вернулась в то время, когда была на несколько десятилетий моложе и впервые появилась на бродвейской сцене, зная, что в зале ее родители, и гадая, что же они подумают. Внутренности от волнения взбунтовались, в горле стоял комок. Как вообще она сможет говорить?