Он хмыкнул и убрал руку:
– Думаешь, я не заметил, как ты среагировала на то, что я отказался читать мемуары своего отца?
– Я никак не среагировала и ничего не сказала.
– Сказала, только не произнесла вслух. – Ну вот опять он начал сыпать книжными фразами. – Я видел, что происходило с твоим лицом в тот момент. Да брось, я всё понимаю. Ты решила, что я как он. На самом деле, я не так уж виноват. Хочешь верь, хочешь нет, но я правда формулировал собственные обвинения против отца – перед тем как его выпустили из тюрьмы, я уже кое-что для себя внутренне понимал: не такой уж я был ослепленный дурак, чтобы надеяться, что это будет тот человек, которого мы себе намечтали. Разочарование было неизбежно. И когда после выхода его из Шпандау лепестками засохших цветов рассыпался тот образ, который мы себе нарисовали, я уже готов был осудить его. Я вошел в комнату. Он – с газетой в кресле. Такой же спокойный, равнодушный и вежливый, как всегда. И вдруг я понял, что он уже понес свое наказание, и теперь мне надо проявлять определенное понимание, определенное милосердие. Понял, что не стоит проводить еще один процесс, теперь уже семейный, над человеком, который провел больше двадцати одного года в одиночной камере, подчас в довольно тяжелых условиях. И, подумал я, этот человек должен иметь право хотя бы надеяться на то, что его не будут судить еще раз – не будет судить собственный сын.
– Но… Вы же отказались читать мемуары отца, когда были ему так нужны! – зачем-то ответила я, снова почувствовав прилив странной жалости к Бальдуру.
– Не так уж и нужен… – Фон Ширах печально улыбнулся. – Если он ни разу не задал мне ни одного вопроса обо мне, моей жизни. Но мы нашли определенное решение. Мемуары, которые написал отец, несколько недель подряд публиковал известный журнал «Штерн», так что этот вопрос, в общем-то, разрешился мирно, но отец затаил обиду. Я сам страдал, но понимал, что если я еще буду рядом с ним, то растворюсь в нем, потому что он сам был нерастворимым. Я не такой. Я проигрываю ему во всем. Даже сейчас ты видишь его во мне – его, мать, деда. Вот кто стоит с тобой на Мариенплац сейчас?
– Sie sind, – ответила я по-немецки.
– «Sie» или «sie»77 с большой или с маленькой буквы? – уточнил Рихард. – Это – принципиальная разница.
– Sie, – повторила я, понимая, что, скорее, всё-таки подразумевала «они». Гоффман, Хенни и Бальдур. Но вслух сказала так:
– Зачем всё время вписывать себя в контекст?
– А зачем всё время нужно было отводить взгляд? Почему ты вообще не смотрела мне в глаза? Наблюдаешь, как всем вокруг весело? – спросил меня фон Ширах, кивнув на толпу молодых ребят с рюкзаками и фотоаппаратами. – Веселая толпа. Хочешь к ним?