– Насчет того, был ли Гитлер неудачником, я бы с тобой поспорила: ему здорово повезло с genosse, такими, как твой дед, – ответила я Хёссу. – Я бы вообще сказала, что фартовый был малый, если бы башка к концу тридцатых не съехала.

– Неудачник. – Райнер упрямо не хотел признавать обратного. Разговор не двигался с мертвой точки. Нужно было переводить его на другие рельсы.

– Вернемся к твоим злоключениям. Тебя так и не пустили в Освенцим?

– Пустили, – улыбнулся Хёсс, – с израильской съемочной группой, снимавшей фильм о Холокосте. Более того, они собрали там на встречу со мной огромное количество народу. Это было прекрасно… Что? Что ты так смотришь?

– Ничего. – Я пожала плечами, претворившись чайником: мне не дано понять, отчего это место сегодня вызывает у потомков крупных нацистов такой восторг, – взять хотя бы то, как упоенно фон Ширах рассказывал, как его сын провел пять дней на экскурсии в Освенциме.

Райнер продолжал с удовольствием мазохиста:

– Мне в Освенциме труднее было как раз не дать воли своим чувствам, скрыть их. Мне всё время казалось, что мой жестокий отец стоит за спиной и смеется над тем, что я плачу, смеется над моими чувствами. Ужасно. И я думаю, что такое пришлось испытать многим, чьи отцы и деды занимали высокий пост во время нацизма. Правые были очень возмущены моим высказыванием о том, что то место, где повесили деда, – лучшее место во всем Освенциме. И если бы мне довелось жить тогда, я бы сделал это, я бы лично убил его. Слишком много страданий взвалил он на нас, своих потомков, – я говорю сейчас только за себя. Как с этим жил мой отец, мои братья и сестры, не знаю. Но во мне слишком много накопилось. Что-то подобное, вероятно, происходило и с Никласом Франком. Ему тоже понадобилось время, чтобы излить свою ненависть, свое возмущение.

– Вот мы с тобой плавно подошли к традиционному вопросу о чувстве вины…

– Чувство вины есть всегда, ты получаешь его в наследство. Всё говорит о твоей вине. Публикации в Интернете, книги, сама твоя фамилия, семья, которая ничего тебе не говорит, молча всё принимает. И я не думаю, что в такой ситуации у кого-то может не быть этого чувства вины. Я не верю, что такие люди существуют. Нужно открываться, нужно устанавливать связь с обществом, только так можно хоть частично избавиться от этого чувства. Но очень не многим удается говорить действительно то, что необходимо. Очень многие неспособны копаться в себе столь глубоко. Как говорить об этом сегодня? С одной стороны, твоей аудиторией являются потомки жертв тех лет, а с другой – правые радикалы. И ты каждый раз как будто наталкиваешься на стену. У тех своя правда, у этих своя. Эмоции хлещут через край, они вызывают чувство вины. Нужно учиться жить с этой виной. И чем раньше ты расскажешь об этом тем, кто тебя окружает, тем легче тебе будет жить, хотя бы в этом близком окружении. Если же ты этого не сделаешь, то у тебя в душе останется только ненависть и пустота.