Мы с Труди и четырьмя нашими детьми приехали на поезде из Лондона для того, чтобы с ней попрощаться. Вместе с Аленом мы сидим за кухонным столом в небольшом и скромном доме. Это будет первый и последний раз, когда мы навещаем мать в ее собственном доме.

Она сидит в углу комнаты у окна. На ее лице кислородная маска, а рядом с ее креслом стоит жужжащий кислородный аппарат. Ее лицо раздулось от лекарств и стероидов, которыми ее пичкают, чтобы поддержать жизнь, которая еще оставалась в ее теле. Маме пятьдесят три года. Она знает, что умирает, но сохраняет чувство юмора, шутит о том, что ее можно отправить на расчистку после аварии в Чернобыле, потому что у нее иммунитет на радиацию и больше в жизни ей уже ничего не страшно. Мама смеется над собственной шуткой, но разговор и смех истощили ее силы, поэтому она начинает делать частые и неглубокие вдохи кислорода через респиратор.

У наших детей озабоченные лица, но мама берет себя в руки и улыбается под прозрачной маской респиратора, резинка которого впивается ей в волосы на затылке. Ее глаза блестят, и она по-прежнему прекрасна. Примирилась ли она со своей судьбой или это спектакль, разыгранный для того, чтобы не пугать нас тем, что ее ждет? Мама тонет далеко в море, и никто из нас не в силах ее спасти, и она даже пытается нас обнадежить. Ее материнский инстинкт не исчез. Наши дети, троим из которых еще нет пяти лет, снова продолжают весело играть у ног бабушки.

Я тридцать лет не видел Алана. Все это время он существовал как бы не материально, а как тень человека, о котором никогда не говорят вслух. К нему относились как к призраку, преследующему нашу семью. Алан исхудал и выглядит подавленным из-за болезни матери, но он все еще красивый, и я с удивлением замечаю, что внешне он очень похож на моего дедушку по материнской линии. Здесь очень много призраков, много разных теней и их оттенков. В нашем прошлом есть так много невысказанного, что сейчас, когда мы вместе, ни один из нас не находит подходящих слов и не чувствует, что у него есть время для того, чтобы начать разбираться со всеми накопившимися проблемами. Вместо этого мы ограничиваемся ритуалом еды – без слов передаем друг другу тарелки с разными блюдами, устраиваем светскую службу, последний ужин.

После еды Алан помоет посуду, а я буду ее вытирать, складывая аккуратными стопками в сушилку. Мать в окружении детей будет смотреть на меня из своего угла. Мы практически не говорим, посвятив себя общему делу передавания из рук в руки посуды. Возможно, что в этих бытовых жестах заложен определенный подсознательный символизм, запоздалое выражение прощения и примирения. Я думаю, что это совместное занятие, возможно, говорит больше, чем любые слова, которые я сейчас мог бы придумать. Теперь я понимаю свою мать, я понимаю, на какие жертвы она шла, и мне не стоит ее судить, не стоит быть мрачным сторонником и заместителем отца. Это был последний раз, когда мы виделись.