– Узнаете? – Он развернул документ перед Марковым.

Командир побледнел.

– Час от часу не легче. Ой, полетит моя голова!

– И не только ваша, – успокоил Зотов, извлекая из коробки фотографию. Со снимка смотрела улыбчивая женщина средних лет, с кудрявыми волосами и пускай не очень красивым, но милым лицом. На обороте подпись: «Москва, 1939 г.». Фото обгорело по правому нижнему углу, словно его спасли из огня. Или хотели сжечь, но опомнились. Неужели те самые личные вещи, которых так не хватало при первичном обыске? Жена? Любовница? Сестра? Подруга по переписке? Первая учительница?

– Михаил Федорович, почта в отряде налажена?

– Налажена, – кивнул Марков. – Начиная с декабря каждым самолетом письма переправляли!

– Аверкин писал кому-нибудь?

– Точно нет, я бы помнил, все письма через меня и Олега Ивановича шли. – Марков наморщил лоб. – Он вроде говорил – нет у него никого, всех фашисты побили. Врал?

– Понятия не имею. – Зотов отложил фотографию лицом вниз. От взгляда незнакомой женщины стало не по себе.

В коробке с сокровищами осталась последняя вещь – истрепанная записная книжка. Кончики пальцев уколол электрический ток. Фотографии, деньги и документы лишь мишура, кусочки в мозаике, затейливый шифр без ключа. Зотов раскрыл книжку, исписанную убористым почерком, на первой странице и увидел многократно обведенное чернилами слово:

Дневник

и дальше что-то вроде предисловия:

Дневник вести нельзя, так нас учили в ЦШ. Дневник – прямой путь к провалу, неопровержимая улика, нарушение всех правил конспиративной работы. Я, майор госбезопасности Аверкин А. С., находясь в здравом уме и твердой памяти, знаю это и готов к последствиям. Иначе нельзя. Для меня это единственная возможность не сойти с ума и попытаться доказать свою невиновность, когда время придет.

Судя по прыгающему, неровному почерку и разводам чернил – писал очень взволнованный человек. На это указывала и первая запись дневника – выведенная уверенно и разборчиво. Видимо, предисловие написано позже, чем начат дневник.