– Я не смею с тобой спорить, когда ты так смотришь. Если я соглашусь…

– У тебя нет выбора, парень.

– Но если… Ты позвонишь Саю?

– Нет.

– Ой, повзрослей, Кэт… Или даже покажи ему, кто здесь взрослый. Я не хочу, чтобы мою семью раздирали какие-то распри. В мире и так достаточно войн. Кстати, ты в последнее время говорила со своими родителями?

– На самом деле мама как раз сегодня звонила. А что?

– И как она?

– Странная. Но она сейчас постоянно кажется мне странной. Не могу понять, в чем дело… Ее сияющее, очаровательное забрало, как всегда, опущено. Но что-то есть, и будь я неладна, если знаю, что.

Кэт запихнула хлеб в тостер. В такие моменты ей всегда казалось, что лучше не думать. Не думать о Дэвиде Ангусе и о том, что он мог умереть ужасной смертью, не думать о маме и папе и о том, что между ними могло случиться, не думать о возвращении на работу гораздо раньше, чем планировалось. Не думать – а просто делать.

«Мы переживаем, переживая» – прочла она где-то, и эта мысль поразила ее, потому что в ней была сосредоточена самая главная истина ее жизни.

Суп начал закипать.

Шестьдесят четыре

Шестьдесят четыре

– Саймон, это второе сообщение, которое я тебе оставляю. Мне не нравится разговаривать с машинами. Будь так добр, перезвони мне.

Мэриэл тихо положила букет нарциссов, который она только что собрала в саду, на свежую газету. Весь сад расцвел желтыми, оранжевыми, розовыми, белыми и алыми тюльпанами. Она посмотрела туда, но прямо на ее глазах все краски покинули его, и он потускнел, как тускнеет труп, когда его покидает кровь. Мир стал двухмерным и серым.

– Чертовы машины.

Она боялась заговорить. Она не могла произнести ни слова.

Она спросила:

– Зачем ты звонил Саймону?

Ричард обернулся.