Этель была близка к обмороку. Пока она, напрягая все силы, продолжала называть буквы, журналист шепнул ей несколько успокаивающих слов.

— Я пробуду здесь несколько дней! У нас есть время спокойно выработать план!

Этель разразилась безудержными рыданиями.

В то же мгновение мисс Джонс с любопытством просунула голову в дверь.

— Мне послышалось, что мисс Этель плачет, — сказала она извиняясь, — и я подумала, не нужна ли вам моя помощь.

Мистер Иеремия Бекль с самой любезной улыбкой поспешил ей навстречу.

— Очень хорошо, что вы пришли, уважаемая мисс Джонс, мне хотелось бы кое о чем переговорить с вами. А нашей больной лучше всего на некоторое время остаться одной. Не согласитесь ли вы пройтись со мной по этому очаровательному саду?

Он со старомодной галантностью предложил мисс Джонс руку и повел ее в парк.

Для мисс Джонс наступили счастливые дни. Ей уже казалось, что вот-вот осуществляется мечта ее жизни — муж, собственный очаг. О’Кийф, стиснув зубы, ухаживал за ней, водил ее в лунные ночи в самые поэтические уголки сада к зеленому глубокому окаймленному пальмами пруду. О своей пациентке он, видимо, совсем забывал и уделял ей не больше одного часа в день, занимаясь психоаналитическими наблюдениями.

О’Кийф глубоко страдал, но необходимость заставляла его прежде всего заботиться о хорошем настроении мисс Джонс. С этой целью, на пятый день своего приезда, он сделал ей предложение (на следующий день он собирался уехать обратно в Таллахасси).

Меланхолия Этель совершенно исчезла — вероятно, благодаря уходу и правильному лечению. Она расцеловала счастливую невесту и, чтобы сделать ее еще более счастливой, сняла с шеи дорогую нитку жемчуга и подарила ей.

Обед по случаю помолвки был устроен шикарный; подано было шампанское, и пожилой мистер Иеремия Бекль, как влюбленный юноша, настоял на том, чтобы невеста обменялась с ним бокалом.

Неожиданное счастье и радостное возбуждение по- видимому утомили мисс Джонс. Уже в десять часов она в сопровождении Этель удалилась на покой, и уже через полчаса девушка услышала из соседней комнаты равномерный громкий храп.

* * *

На следующий день О’Кийф снова прибыл в Таллахасси. У Давида Блэка он сменил свой рыжий парик на темно-русый, а рыжую бороду — на маленькие усики; храбрый репортер ничего на свете до сих пор не боявшийся, дрожал как маленький ребенок при мысли, что мисс Джонс пойдет по его следам и разыщет его.

— Представьте себе, О’Кийф, — встретил его Давид Блэк, — мой Гаррис умер!

— Как? Что?

— Вы наверное слыхали в Голден-Хилл о трамвайной катастрофе, случившейся четыре дня тому назад?