С того дня об отце я не слышала. Ба вела себя так, будто и ей неизвестно, куда он пропал. Регулярно повторяла: она бы, дескать, в суд подала на алименты, да ни времени, ни денег нету. «Кручусь, – говорила Ба, – как белка в колесе, чтоб дом удержать; а с этого подзаборника что возьмешь? И судиться не стоит ради его грошей».

Чуть повзрослев, мы сами избегали заговаривать об отце. Знали: если уж Ба заведется, ее не остановишь. Правда, до нас доходили слухи – соседи и родственники старались. Отец-де осел в Уилмингтоне, забрюхатил очередную. Нет, сразу двух. У него уже шестеро спиногрызов. Посадили его. И наконец: помер он.

Я бросилась «гуглить» коренного филадельфийца Дэниела Фитцпатрика. Действительно, обнаружила сообщение о смерти. Год рождения совпадал, а дату рождения я никогда и не знала. Спрашивать Ба сочла рискованным. Тем более что и ей эта дата могла быть неизвестна. Словом, я решила для себя: мой отец мертв.

От Кейси я это скрыла. Честно пыталась сообщить, и не один раз, но мне не хватало духу. Насколько я понимала, отец в жизни Кейси был этаким маячком – одним из очень немногих. Светил во тьме, пусть и слабо; внушал надежду. Иными словами, держал Кейси на плаву. Узнает сестра о его смерти – к чему ей тогда стремиться, ради кого стараться? Короче, не могла я этот маяк погасить.

* * *

Навигационная система приводит меня к двухквартирному дому напротив кладбища Ривервью. Дом в неплохом состоянии, опрятный. Оба входа украшены рождественской символикой. На правой половине, где, судя по всему, и живет отец, замечаю в окне, на подоконнике, электрические светильнички в виде свечей, а на крыльце – пластиковую елочку. Уже семь вечера; кажется, что тьма длится многие часы.

Паркуюсь в пятидесяти футах от дома. Едва гаснут фары, дорога тонет во мраке. Фонари на улице отсутствуют, свет поступает только из окон домов, да еще – совсем слабый – от рождественских гирлянд.

Некоторое время сижу в темной машине. Оглядываюсь на дом. Отворачиваюсь.

Вот может здесь жить мой отец – или не может? Ривер-драйв, 1025В – этот адрес ну никак не соотносится с великовозрастным разгильдяем из моих воспоминаний.

Наконец, минут через пять, вылезаю из машины. Осторожно, почти неслышно закрываю дверцу. Пробираюсь по наледи, оскальзываюсь – и в это мгновение особенно остро чувствую тьму и близость кладбища. Поневоле ускоряю шаг.

У крыльца четыре ступени. Звоню в дверной звонок, пячусь. Сколько раз я вот так стояла у чужих дверей, за которыми меня совершенно не ждали… По привычке держу руки по швам, раскрытыми ладонями к тому, кто выйдет на звонок.