— Да, конечно, — согласился Вийори, — меня это не касается.

Он отпил глоток перно, задержал его во рту, переводя глаза с Одетты на Дутра, потом медленно проглотил и облизнулся.

— Я сказал, что это меня не касается, но сказал из вежливости. Потому что самоубийство очень повредит нашим делам, не так ли?

— Так, знаю, — сказала Одетта.

— Знаете! А я сомневаюсь, отдаете ли вы себе отчет в сложившейся ситуации?

Он доверительно наклонился над столиком, и сладковатый запах перно стал чувствоваться сильнее.

— Я читал газеты, — шепнул он. — Расследование закончено. Хорошо. Все выяснено, тем лучше для вас. Но если я звоню кому-нибудь из директоров курзалов и называю ваше имя, что они мне отвечают? А? Семейство Альберто? Девушка, покончившая с собой? Нет, спасибо.

Он поднял жирную ладонь с отчетливой сеткой линий.

— Я, разумеется, настаиваю. Вы меня знаете. И меня слушают, потому что как-никак, — он принужденно усмехнулся, — к моему мнению все-таки немного прислушиваются. Но предлагают смехотворную плату.

Он откинулся на плетеную спинку кресла, закинул ногу на ногу, так что стала видна голая щиколотка, и прибавил с грустным видом:

— Что поделаешь… Придется соглашаться… У вас неважная ситуация. Что умеет делать мальчик?

— Все, — ответила Одетта.

Вийори расхохотался сытым добродушным смехом.

— Конечно, все. Крутит все что может, да? Карты, шарики, кости, цветы. Я все знаю наизусть.

Дутр смотрел на длинные американские автомобили, стоящие возле кафе. Одетта пила маленькими глоточками аперитив.

— Ваш реквизит? — спросил Вийори.

— Мы его оставили.

— У меня есть покупатель, — предложил Вийори.

— Не продаем.

— Покупает все — и фургоны и реквизит.