– Может, это знак? – сказала я, вернувшись на перрон. – Мы, русские, верим во всякую ерунду: в черную кошку, в кукушку или, скажем, выпал кирпич из печи – добра не жди.

– Из печи? – переспросил он радостно. – Такого я еще не слышал! А встретить монаха – к несчастью, знаешь?

– Несчастье уже здесь. – Я кивнула на вокзальное табло. – Скорый только вечером, билеты дорогие. У тебя деньги есть?

– Нет. – Он пожал плечами. – Но до вечера раздобудем. Не переживай, Лусия. Ты же не против Лусии? Твое имя у меня за язык цепляется, не имя, а комариный звон.

Я пошла за ним к выходу, удивляясь сама себе. Почему я не злюсь? Злилась ведь я на Понти, когда он называл меня Лишей, и на ту японку в нашей школе, которая старательно выговаривала Рииииса. Мы вышли на площадь перед Сан-Бенту, встали на углу и огляделись, как будто только что приехали. Потом Хуан Розалес пригладил волосы, пристроил мой чемодан к стене и принялся распаковывать саквояж.

– Мы здесь раньше не работали, – сказал он, вынимая провода, – тут своя команда, цыгане, нищие, но разок-то можно! Ты ведь хотела порепетировать, вот и потанцуй со мной, заработаем на обед.

– Потанцуй? Я не стану тут топтаться, это же вокзальная площадь. И я сроду канженге не танцевала, все эти la quebrada, el quiebro, и шаг другой, и вообще я на улице не хочу!

– Да брось, Лусия. – Он сидел на корточках у своего саквояжа и даже не смотрел в мою сторону. – Туфли-то есть у тебя? Билеты будут дороже, а я совсем пустой. Колени мягкие, ритм на две четверти, быстрые шаги пробежкой. Ты же легкая!

– А если меня кто-то из школы увидит?

Хуан вздохнул, поднялся во весь рост, взял мою руку, перекинул себе через плечо и прижался щекой к моей щеке. От него пахло потом и травой, а лицо у него было прохладное, как яблоко. Потом он откинулся назад, положил меня себе на грудь и сделал несколько шагов. Некоторое время мы провели так, и на нас никто не смотрел. На вокзале все обнимаются.

Я, пожалуй, мелковата для него, особенно без каблуков, хорошо, что в чемодане лежат рабочие туфли, и висеть на партнере на салонный манер не так противно, как я раньше думала. Канженге, значит. Может, и впрямь не ехать никуда? Хуан поставил меня на землю, достал колонки, подключил и нажал кнопку на магнитофоне. Ну и древняя же у него система, и музыка замшелая: El negro alegre, с хохотком!

Хуан говорит, что танго давно кончилось, вместе с кабаками на рабочих окраинах. Я думаю, что вообще все кончилось, даже балет, остались только военные маневры и школьные прыжки через козла. Мы никому не нужны, кроме горстки знатоков, а они вымирают, будто маврикийские дронты.