Ладно, что толку об этом думать? Брат уже не судим в наших поднебесных краях. И сам увидел свои ошибки в беспощадном голубоватом свете, который я представляла в детстве похожим на свет кварцевой лампы. Мама грела мне нос, когда я простужалась, и всегда велела зажмуриться покрепче. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.

* * *

Я ходила к нему, поднималась на последний этаж.

Поверить не могу, что я это сделала. Помню каждую минуту, каждое свое движение: я потушила сигарету в урне с песком, миновала зимнюю галерею, где под ногами хрустели листья антуриума, не сумевшего пережить сквозняков, поднялась по винтовой лестнице на чердак и постучала в дверь без номера. На чердаке только две жилые комнаты, вторая принадлежит консьержам, а третья плотно заставлена мебелью из старухиной спальни, которую Аверичи не решился сослать на конюшню.

В этом весь «Бриатико»: такой кровати красного дерева, как та, что сослана в кладовку, нет ни у кого, даже у хозяйки, все спят на струганых шведских досках, собранных на живую нитку. Сверху донизу комнаты одинаковы, будто ячейки в рыбацкой сети: голубой, золотистый и белый, голубой, золотистый и белый.

Наверное, он уже разделся и лег в постель, распахнув окно, в которое ломятся ветки шелковицы, лежит там, поместив свое узкое прохладное тело поперек кровати, вернее, наискосок. Когда я ночевала в его убежище, он именно так и спал, вытеснив меня с постели, то есть с подстилки, на которой мы заснули. Утром она оказалась занавесом к «Пигмалиону». В то утро он показался мне длинной смуглой рыбиной, только что выловленной и сияющей на утреннем солнце.

С телами вообще такая штука: тело и голова — совершенно разные вещи, и стареют они по-разному. Мне кажется, что быстрее стареет то, что меньше используется. Иногда я думаю — какой будет моя голова? Мое тело делает все само, как будто у него есть невидимый пилот: проснуться, принять душ, выпить кофе с поваром, посмотреть список процедур, спуститься на обед, закончить процедуры, спуститься на ужин, принять душ, пойти спать или пойти домой, если это вечер субботы.

Он не впустит меня, думала я, стоя в темном коридоре, освещенном только аварийной лампочкой. Он прячет глаза, когда сталкивается со мной в столовой или в холле. Может быть, он знает, что я знаю? За дверью Садовника было так тихо, что я слышала, как шуршат на коридорном окне бумажные полоски от насекомых. Молчаливый шум и бумажная ярость.