Его ладони – папины ладони – накрыли мои. Папины руки были сухими, теплыми и надежными.

– У тебя ледяные руки.

Папа обнял меня за плечи и проводил в кухню. Там аккуратно усадил на стул.

– Я заварю тебе чай, – сказал он.

Я ничего не ответила. Кажется, было совсем не время пить чай, но когда папа принес мне дымящуюся чашку, я с благодарностью ее приняла. Отхлебнув обжигающего напитка, я принялась согревать пальцы о поверхность уродливой керамической кружки, которую прошлым летом Мария выкрутила на гончарном круге на каких-то курсах.

Папа присел на стул напротив, посмотрел на меня и глубоко вздохнул.

– Еще не поздно раскаяться. Мы можем позвонить в полицию прямо сейчас.

Я покачала головой.

– Нет, – ответила я. – Я все решила.

Я заплакала взахлеб, слезы просто потекли, плач сам рвался из груди.

Папа принес рулон салфеток. Я оторвала кусок, высморкалась и скомкала бумажку. Оторвала еще и снова высморкалась.

Наши взгляды встретились. Папа выглядел несчастным: весь лоб в глубоких морщинах, взгляд опустошенный. Но было в его глазах и нечто другое.

Гнев.

– Прости меня, – выговорила я. – Это все моя вина.

Папа ничего не ответил. Вместо этого он протянул мне бумагу и ручку.

– Пиши!

Я схватила ручку, уронила ее и снова подняла. Скомканная салфетка тоже полетела на пол, но ее я оставила лежать. Я поднесла ручку к листу бумаги и записала слово в слово то, о чем мы с папой заранее договорились, хоть из-за застилавших глаза слез едва могла разобрать, что пишу.

Простите, я больше не могу. Люблю вас. Я.

Папа забрал листок. Несколько мгновений изучал написанное, потом кивнул и спрятал его в пакет. Потом он встал и сделал несколько шагов ко мне.