«– Вы, конечно, понимаете, что я этот злосчастный ордер не по собственной инициативе подписал, меня вынудили… Впрочем, вы и сами отчасти виноваты: не говорю со всеми, но с некоторыми из госструктур лучше дружить, чем конфликтовать. Себе же дороже…»

Наконец решил – к кому, шагнул к телефону, но, вспомнив о жучках, передумал, выбежал на улицу и припустил до ближайшего таксофона. Набирая номер, вновь помянул Аникеева добрым нецензурным словом: экс-майор утверждал, что все телефоны-автоматы в радиусе двухсот метров от объекта тоже ставятся на кнопку.

Только отдалившись от дома примерно на три улицы и четыре переулка, Кульчицкий позволил себе набрать номер той, что нагадала ему семейное счастье, справедливо рассудив, что ей в данной ситуации и карты в руки. Пусть включает свой астрал и требует фатум к ответу. Пусть ее черное яблочко конкретно укажет, где находится его суженная с его сыном. А тогда уже и к силовым структурам можно обратиться…

Дверь открыл картинного вида казак: в белой черкеске, каракулевой кубанке, блестящих сапогах, с инкрустированным серебром кинжалом на поясе.

– Вам кого, товарищ? – строго осведомился он.

– Как кого? – возмутился Кульчицкий. – Я же и по телефону предупредил, и позвонил условным стуком…

– Да? – почесал в затылке казак, сдвинув на лоб кубанку. – Что-то я не заметил. Вы не могли бы повторить?

Кульчицкого берет в повторный полон очередная оторопь. Мысль о том, что весь мир сошел с ума и только ему лично Господь отказал в этом облегчении, ввергает его в мистический страх и метафизический трепет.

– Я новенький, – вносит ясность казак, – еще не привык, теряюсь… Ну что вам стоит еще раз позвонить в дверь условным стуком? Ну не хотите звонить, то хотя бы напойте, как вы это сделали…

– Тук. Тук. Тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук, – напевает Станислав Эдуардович безыскусным баритоном.

Казак отбивает такт хромовым сапогом, заглядывая в шпаргалку.

– Все верно, – расплывается служивый в гостеприимной улыбке. – Извиняйте и соблаговоляйте следовать за мной… сударь.

Казак проводит его знакомым коридором с недоступными пониманию профанов фресками на стенах. Коридор заканчивается массивной белой дверью с бронзовой ручкой в виде головы дракона. Дверь отворяется с мелодичным скрипом.

– Прошу…

Кульчицкий медлит, хочет возразить, что все это он уже видел, неоднократно впечатлялся, что дело у него срочное, не терпящее отлагательств, но передумывает, благодарит и входит в комнату. Дверь закрывается за ним с тем же мелизмом бронзовых петель.

Станислав Эдуардович оказался в знакомой просторной комнате, производившей странное впечатление своими белыми стенами, белым, не обремененным лепниной потолком, белым, лишенным узоров ворсистым ковром, белым квадратным столиком в окружении такого же цвета диванов, на котором в белом блюде покоилось совершенно черное наливное яблочко ростом с небольшую дыню-колхозницу. И вновь Кульчицкий ощутил знакомую робость, и вновь, сколько ни старался, не мог эту робость преодолеть – профессиональная развязность штатного плейбоя отказывалась выручать. Станислав Эдуардович примостился на краешке ближайшего дивана, ища, куда бы уткнуться взглядом, чтобы только не смотреть на яблоко. Но уткнуться было некуда. Яблоко манило, сулило, завораживало… Кульчицкий обреченно вздохнул и покорно дотронулся до яблока рукой. Раздался колокольный звон, томительные переливы курантов, яблоко начало исподволь наливаться кровавыми соками, белые тона померкли, почернели, пропали в кромешной тьме вселенской ночи, чью непроницаемость подтверждал сгусток пронзительно-белого света, в который превратилось яблоко. С двенадцатым ударом колокола грянула исполненная участливого понимания тишина, длившаяся ровно столько, сколько понадобилось яблоку для того чтобы обрести утраченную беспросветность.