Перед испытанием Грейс не съела ни кусочка за ужином, Фред же опустошил тарелку и отправился читать, погрузившись в далекий мир богов и героев. Переживания всегда были чужды его черствой душе. Отчего переживать, когда ты, подобно Геркалу, хитр и силен. За последние месяцы он изучил чащу вдоль и поперек, запомнив зазубрину на каждом стволе, – от него не ускользала ни одна ветка, ни один куст, ни одна черточка на коре. Однако во тьме той безлунной ночи даже самые зоркие глаза не отличили бы голубя от чайки. Фред выудил из-за пояса фонарик и осмотрелся: под ногами пышным ковром расцвели цветы – грибы, никогда не встречавшиеся ему прежде. Над ним возвышался дуб-исполин, готовый поглотить его пастью дупла.

Про себя Фред улыбался, гордясь собственной смекалкой и предусмотрительностью, но вдруг свет фонарика исчез – нагло украденный, точно огонь Прометеем у Гефеста, и как он ни стучал по нему, как ни пытался вернуть зрение, что чернильное небо грозилось отнять у него навсегда, – ничего не выходило. Он тяжело вздохнул и спрятал фонарик обратно за пояс. Хруст веток за спиной вынудил его обернуться. Дыхание на коже, шепот на шее, ветер в волосах – звуки подбирались со всех сторон, и казалось, налетят, собьют с ног и утащат в темноту, где его вечным спутником станет эхо.

Чаща имела право злиться – Фред жестоко обходился с ее дарами. После смерти Полли жажда разрушать хлынула из него волной: такая всеобъемлющая, дикая и неумолимая, что он почти каждый день выходил на охоту. Его первой жертвой стала белка. Он убил ее, размозжив голову камнем. Ее маленький черный глаз, точно дыра в стене, моргал, когда он занес руку, – он смаковал эти подробности, просматривал воспоминание, словно на пленке, каждую ночь, прежде чем уснуть, – с остервенением и неоправданной жестокостью бил и бил, не в силах остановиться, точно его, как раба на галерах, подгоняли плетью. Но плети не было, отца тоже – никто не довлел над ним. Никто, кроме смертельной, неуемной потребности отнимать жизни. После убийства – окровавленные руки дрожат в восторженном исступлении, брызги высыхают на лице, пульс клокочет в ушах – он сел на камень в ожидании чувства вины, о которой так много слышал и читал: «Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…», но Достоевский ошибался: вопросы – свидетельство проигрыша; у Фреда их не было. Он лишь ждал вину, как путник поезда на перроне, но ускользали минуты, часы, дни – вина задерживалась; он понял – она не придет. С тех пор все прошила бессмысленность, незначительность, и те висели над ним, пока он не выходил на охоту, выслеживая более крупных животных: кротов, бобров, лис. Хотел посмотреть, как выглядят их мозги вне маленьких и примитивных головок. Когда простые бесцельные убийства ему наскучили, он принялся препарировать трупы животных – разрезать их, внимательно изучать внутренности – его блокноты заполнили анатомические рисунки. Он исследовал все до мельчайших деталей – их устройство его интересовало слабо, скорее ему нравилось всемогущество, которое давали эти знания, почти божественную силу, точно он сам создал все живое.