Бен, поставивший ногу на нижнее кольцо ее барного стула, как бы обозначая свою иллюзорную власть над ней, протянул ей стакан, и они чокнулись. В субботу бар изнемогал от посетителей, в основном студентов. Хмельная духота. От мешанины голосов и запахов кружилась голова. Вязкий бред. Но вдруг в толпе появились они – глаза цвета льда, и взгляд Кэтрин как по волшебству больше не терял их. Весь остальной мир померк и исчез, будто на незнакомку направили свет прожектора. Леска, что висела над Кэтрин годами, тихо порвалась. Копье упало в руки. Сердце пропустило удар и забилось быстрее.

Девушка – длинные темно-каштановые волосы, голубые глаза, острые плечики, нежный румянец – присела за стол к подругам. Кровавая алчность, ужас и исступление. Первобытная жажда дикого зверя, экстаз и восторг тихого безумца. Ей привиделся призрак прошлого – Грейс Лидс, бродившая по коридорам Лидс-холла, пьющая чай в их гостиной, омытая светом, покинувшая Англию навсегда с малышом Чарли, который залатал дыры в ее сердце, когда ушел Майкл.

Да, это был лишь миг, но какой – ее, как Спящую красавицу, разбудили от многолетнего бесцельного сна живительной пощечиной, и она испытала все, чего так жаждала эти годы: жар и глубину, приближение сытости и насыщения; после стольких скитаний она наконец наткнулась на источник, получив все, чего ей не мог дать ни Бен, ни любой другой мужчина. Липкий комок горечи пробирался все ниже по ее пищеводу, разрастаясь в ней ядовитым и уродливым грибом, возвращая к жизни все помыслы, что она с таким усердием душила. Она облокотилась на столешницу, жестом попросила бармена повторить – во рту пересохло – и разом опрокинула в себя бокал в попытке потушить лихорадочный прилив и призвать этим заурядным поступком ошметки здравомыслия, которые в ней еще остались.

– Полегче, а не то придется тебя нести, – сказал Бен, по-доброму усмехнувшись.

Он обходился с ней – маленькой девочкой, что нуждается в заботе и защите от мира, – так же, как когда-то Майкл, и, вероятно, именно поэтому она оставалась с ним дольше, чем с кем-либо другим.

Однажды, когда ее мнимая влюбленность затрещала по швам, она с замершим сердцем призналась: «Когда мне было двенадцать, я убила человека». Она сказала это без тени шутки, со всей той печалью и горестью, болью и ужасом, оттенки которых томились в ней все эти годы. Ребенком она боялась быть пойманной, но теперь втайне мечтала, чтобы это случилось, чтобы та ее часть, что навсегда почернела, была вырезана из нее наказанием. Чтобы отец, которого она с неистовой силой ненавидела и в тайном отчаянии все еще любила, знал, кого создал, увидел в ней, несмотря на все недостатки ее незначительного возраста и мнимую ограниченность пола, себе равного и впервые в жизни испытал неподдельную отцовскую гордость. И эта неистовая и больная, необъяснимая и съедающая остатки ее души потребность – добиться его расположения – терзала ее тем сильнее, чем лучше ей удавалось скрывать свои злодеяния.