От страданий существует лишь одно избавление – смерть [118]. Он долго искал зажигалку и ложку в кармане – подкладка пальто порвалась, и те упали на самый низ. Трясущимися руками он сделал все как и утром, все как по учебнику, в точности как показывала Шелли.
Невидящий взгляд уставился в потолок, что шел рябью, как гладь озера, задетая ветром, превратив все чувства Майкла в сухие и невыразительные. Тепло быстро разлилось по телу. Конечности онемели. Он впал в дрему, лихорадочный бред, ощущавшийся как дрейф в спокойных водах океана, время от времени сопровождающийся волнами реальности, что вырывали его из безликого транса, кололи звуками живого мира: мебель, скрипящая сама по себе, гудок машины, шаги где-то далеко за дверью, тиканье часов – он невольно хватался за них в попытке избежать тупого безмолвия комнаты.
Рождаемся, растем, тужимся, кряхтим, копошимся, смеемся, плачем, спим, тревожимся, бежим, но умираем, с одинаковым однообразием гнием в земле. Разве это не высшее проявление глупости, подобно Сизифу, катить тяжелый камень в гору, зная, что тот, достигнув вершины, упадет? Все это просто какая-то злая шутка, жизнь – гораздо большая трагедия, чем смерть: столько усилий в никуда. Так к чему хвататься за нее? Почему бы не разнять руки? Не выйти из этой «Комнаты у моря» [119] – там, за стеной, свет. Дремотная легкость. Солнечный простор. А если нет, быть хуже уже не может. Положить конец этой томительной муке, выжигающей тишине, леденящей пустоте бесцельности. Неотвратимость смерти.
Все это не всерьез. Не по-настоящему. Эта реальность – лишь иллюзия жизни. Послеобеденный сон. Нечеткие картинки, смазанные шелестом звуков. Не более.
Но разница отчего-то была. Страстное желание не быть уступило не менее страстному желанию стать. Перегруженное сердце трепыхалось в груди. Он дернулся в жутком осознании, что не получит желаемого покоя, что не получит ничего – все на красное, пустые карманы. Вечная тьма, неотвратимая и бездонная. Он не готов – не готов вот так подвести итог едва начавшейся жизни, перелетев через нее, как камень через пропасть. Яд одержал над ним верх. Сознание металось, билось в попытке вернуться, но, подобно листку, сорванному с ветки, упало в реку и уносилось прочь бурным течением – ничего нельзя изменить. Что сделано, то сделано. Его больше нет. Он навеки оторван от себя, отрезан от мира, что остался позади. Тело вмерзло в лед, не в силах пошевелиться. Синели души грешных изо льда, свое лицо они склоняли сами, свидетельствуя в облике таком о стуже – ртом, о горести – глазами [120].