— Кошка! Скоро масленица?

Но не одно это печалило Кошку.

До всего этого он французов просто презирал.

— Без понятия народ, — делился он на бастионе своими впечатлениями. — Ты ему говори не говори — все одно что горохом об стенку. Вот вчерашний день снял я одного, арканом взял — фить! — и готово дело. Аркан тяну, а он, гляди, упирается, собака. Я ему: «Мусью, говорю, не утруждайтесь, попался — не уйдешь». А он нейдет — и все; руками в аркан вцепился… «Мусью, говорю, честью просят; удавленный ты мне не нужен, а приведу живого, так прямо в штаб тебя для приятного разговору. И нам польза, да и ты не в убытке». Куда там! Нейдет, окаянный; посинел весь, а нейдет. Ну, вижу, человек вовсе глупый, ему добра хочешь, а он… Не солгу, был грех, пришлось-таки маленечко по башке треснуть, только тем и привел в понятие. «Москов бон!» — кричит. «То-то, говорю. Ну, ступай вперед, да не оглядывайся». Что ты думаешь? Пошел как миленький.

— Кошка, — сказал матросик в просмоленной шинелишке внакидку, — скоро ль масленица?

Кошка окинул его взглядом с головы до ног и промолчал.

— Нет, ты скажи, — не унимался матросик: — скоро ль. масленица?

— Масленица скоро, — произнес Кошка загадочно.

— Как так?

— А так, — бросил Кошка, поднялся и пошел прочь.

Кошка считал французов, стоявших против соседнего четвертого бастиона, не только людьми без понятия, а просто-таки безумными. Щей не варят, набросают в котел травы да ракушек разных, зальют кипятком и жрут. А лягушку дашь, так, небось, и лягушкой не побрезгают.

— Лягушатники! — твердил Кошка, сплевывая сквозь зубы. — Совсем безумный народ.

Но до чего же был огорчен Кошка, когда убедился, что по части спиртного французы обставили не только все известные Кошке народы, но вместе с ними и русских!

— Очень, братишечки, у них эта забава в почете, — рассказывал Кошка. — Ты пойми, баранья голова! — обращался он к матросику в просмоленной шинельке. — Лежишь ты где-нибудь в ямке. Дождик тебя поливает, ветерок продувает, в брюхе труба играет — и вдруг катит это на тебя с горки, здравствуйте пожалуйста, хотите кружку, хотите две, вам за наличные али угодно в кредит, там сочтемся, люди свои, фу-ты, ну-ты, труля-ля… Да, братишечки, — повторял Кошка, — очень у них эта забава, очень…

Матросы хохотали, а просмоленная шинелька опять свое:

— Скоро ль масленица?

— Масленица скоро, — отвечал обычно Кошка и на этом! кончал разговор.

И хотя Кошка убедился, что французы не такие уж дураки, поскольку «очень у них эта забава в почете», но уважать французов после этого все-таки не стал. Наоборот, он их теперь не только презирал — он их ненавидел. В нем что-то глухо протестовало против благоустройства и комфорта, с каким, неприятель взялся за кровавое дело войны.