Но Лукашевич уже успокоился и, опустившись на табурет, взялся за голову обеими руками. И остался так, закрыв глаза.

— За русский флаг в Севастополе, — повторил Елисей. — За нашу Корабельную!

запела вдруг Марфа во весь голос, оставаясь перед Елисеем с подносом в опущенной руке.

Елисей тряхнул головою и рассмеялся.

— Может, и так, — сказал он, поставив стакан обратно на поднос. — Эх, и человек же вы, Николай Михайлович! Таких людей…

— Толкуй! — отмахнулся Лукашевич. — Получай второй, по уговору.

— Гремит, — сказал Елисей, принимая от Марфы второй стакан.

— Где гремит? — спросила Нина Федоровна прислушиваясь.

— Почта, Нина Федоровна, бежит из Симферополя. Вона! Все повернулись к открытой двери. Вдали клубилась пыль, и почтовая тройка с погремками и колокольцами летела вниз с горы.

— Пора мне, — сказал Елисей. — Спасибо, Николай Михайлович, на угощеньи, а тебе, Марфа, за песню твою. Хорошая песня… «И не прощай, а до свиданья, мы встретимся в желанный час…» А… а как дальше… вот не упомнил.

Марфа хрустнула пальцами в перстнях и кольцах и снова встала из-за стола. Она повела плечами, и кисейные рукава размахнулись у нее, как крылья. Под звон гитары она опять взяла на полный голос:

— Теперь запомню, — сказал Елисей улыбаясь.

Он взял под козырек и, круто, по-флотски, повернувшись, вышел на улицу.

А тройка уже въезжала на почтовый двор. Пришел Николай Григорьевич Плехунов и снял печати с почтовых чемоданов. Елисей вывалил все на стол, разобрал, подложил одно к другому и запихал в суму.