— Стрелки — к амбразурам! — крикнул поручик, когда вход был забаррикадирован столами, тюфяками с нар — всем, что было под рукой. — Матросам с абордажными пиками оставаться у дверей! Стоять насмерть!

Иголкин подобрал свой штуцер и приник к амбразуре. Он выглянул оттуда, и первое, что он увидел, — это зеленая повозка, которую выкатила из-за тучи дыма четверка лошадей. На выносе сидел в седле ездовой и немилосердно нахлестывал и переднюю и заднюю пару. На повозке была навалена гора какой-то клади. «О, старый знакомый!» — вспомнил Иголкин сражение под Балаклавой и как они вместе с этим ездовым укладывали к нему в повозку раненого грека.

— Ермолай Макарыч, здравствуй! — крикнул Иголкин в амбразуру.

«Никак, Иголкин? Веселый Иголкин?» — подумал ездовой.

И, сдержав на минуту лошадей, крикнул в свой черед:

— Иголкин Ильич, ты ли?

— Я самый, Ермолай Макарыч. Передай на Корабельной, что был Иголкин и весь вышел. Кланяйся там теще в осиновой роще. Сказал бы еще, да время нету. Прощай, Ермолай Макарыч!

— Прощай, Иголкин Ильич! — крикнул ездовой и ударил по лошадям.

Там, вдали, шел жестокий бой, но подле башни еще не было никого. И вдруг в глазах у Иголкина запестрело от синих курток и красных штанов. Но, кроме линейцев, к башне бросились еще бородачи-зуавы, гибкие, как кошки. Иголкин стал бить их на выбор, и они падали навзничь без шума и стона.

Французы уже заполнили всю лицевую сторону укрепления. Уже были опрокинуты пушки на батареях, изрублены лафеты, перебиты все «нумера». А новые волны всё еще перехлестывали через вал, и горнист в красных штанах где-то близко трубил атаку на своем медном рожке. Вот он выбежал с рожком на площадку перед башней, и снова — «тру-та, тру-та, та-а!»

«Ну, соловей, — решил Иголкин, — хорошо поешь, где сядешь?»

Штуцерная пуля вышибла у горниста рожок из рук и перебила челюсть. Он взмахнул руками и побежал прочь.

Бац… бац… бац! — раздавались один за другим выстрелы.

У каждой амбразуры пристроился стрелок. И гулко отдавалось эхо пальбы под сводами башни.

Французы связали вместе две осадные лестницы, и капрал Шовен из двадцатого легкого полка взобрался наверх и поднял над башней трехцветный флаг. Когда, сделав свое дело, он спускался обратно, пуля, ударившая из амбразуры, сбросила его вниз, и он упал на штыки своих товарищей.

Ни линейцы, ни зуавы долго не могли понять, откуда хлещут в них пули. Почему то один, то другой из них валится замертво, кто на кучи щебня перед башней, кто на голую землю? И вдруг зуав с коричневым шрамом через все лицо заскрежетал зубами и подпрыгнул от ярости на месте. В амбразуре башни блеснул ружейный ствол! Зуав ткнул рукой по направлению к амбразуре и в ту же минуту свалился с выбитым глазом. Но и другие внизу успели разглядеть ружейные дула, направленные из всех амбразур в кепи солдат и фески зуавов.