Согласно предварительной договоренности мы с Кайзером встретились 20 марта за несколько минут до полудня в продовольственном магазине, расположенном неподалеку от дома № 12 по улице Горького, который, однако, находился почему-то не на улице Горького, а стоял в глубине. Мы настороженно шли по переулку, как вдруг увидели у входа в нужный нам дом милиционера в форме. Мы замерли, словно два взломщика, пойманные за ограблением банковского сейфа. Наблюдения за домом еще можно было ожидать, но никак не милицейского поста у двери. За контакты даже с менее известными диссидентами наши корреспонденты подвергались допросу в КГБ или высылке из страны. А нам как-то не хотелось быть задержанными, даже еще не увидев Солженицына.

— Как они могли узнать? — спросил Кайзер шепотом.

— Не знаю, — ответил я уклончиво. — Может быть, они просто следят за Солженицыным, и этого он «привел» с дачи Ростроповича.

Мы прошли еще несколько шагов, затем решили повернуть назад и, обогнув здание с другой стороны, на всякий случай снова подойти к подъезду — а вдруг милиционер оказался там случайно. К счастью, когда мы вышли из прохода между домами, милиционер прошел дальше, а мимо двери ковыляла лишь какая-то бабушка. Мы проскользнули в подъезд, взлетели на половину лестничного пролета, нажали на кнопку звонка квартиры № 169 и стали ждать; казалось, ожидание длилось бесконечно. Солженицын сам подошел к двери, но приоткрыл ее лишь на несколько сантиметров и выглянул в щелку. Его темные проницательные глаза смотрели пристально, испытывающе. Я увидел его рыжеватую бороду и под ней — мягкий серый свитер. Он выглядел точно, как на тех нескольких фотографиях, которые я видел, но казался больше, выше. Не снимая цепочки, он слушал, как мы смущенно бормотали, что нас направил Медведев. Наконец, Солженицын быстро откинул цепочку и распахнул дверь, впуская нас, затем так же быстро закрыл и запер ее снова. Эта привычка к конспиративной осторожности так его и не покинула. Когда я встретился с ним почти через три года в Цюрихе, он все еще был настороже. Даже живя среди швейцарцев, он приделал специальный замок к садовой калитке и подозрительно относился к телефонным звонкам.

Когда мы вошли в квартиру, писатель сердечно приветствовал нас и познакомил с Натальей Светловой, темноволосой круглолицей женщиной-математиком, с большими добрыми глазами, которую он представил как свою жену. Она была моложе мужа примерно на 20 лет (ему тогда было 53 года, ей — 32). Эта старая, с высокими потолками, квартира принадлежала ее родителям. Официально Светлова и Солженицын еще не были женаты, потому что в суде устроили небывалую волокиту, всячески препятствуя его разводу с первой женой (в конце концов, развода удалось добиться), но уже тогда Солженицын и Наталья жили вместе. И было известно, что он пользуется ее советами, помощью в исследованиях и моральной поддержкой. Она в гораздо большей степени, чем Солженицын, отличалась мягкостью, привлекающей к ней людей, и одновременно той же, что и у него, внутренней резкостью и таким же презрением к советской системе. Я начал понимать это в те напряженные недели после изгнания Солженицына в 1974 г., когда Наталья оставалась в Москве, чтобы собрать его архив и в сохранности доставить все бумаги и сыновей в Швейцарию. По ночам семья собиралась на кухне, слушала передачи западных радиостанций, сообщавших о поездке Солженицына в Норвегию в сопровождении репортеров; Наталья и мальчики расспрашивали меня и других журналистов о Западе. Судьба семьи продолжала оставаться неясной, и Наталья жила в страшном напряжении, но не дрогнула. Она упорно боролась за каждый клочок бумаги, ценный для писателя, и отказывалась покинуть Россию, пока не было собрано все. Несомненно, эта женщина дала Солженицыну то, о чем он тосковал всю жизнь — чувство семьи. Его отец умер еще до его рождения, а от первого брака у него не было детей. Сейчас дети, продолжатели его рода, были для него таким же источником силы, как и литературная работа. Когда мне удалось дозвониться из Москвы в дом Генриха Белля в Западной Германии сразу по прибытии туда Солженицына после его мучительной высылки, первый его вопрос был: «Вы видели сегодня мою семью? Сколько часов назад? Как они?» Он взял с меня обещание передать Наталье и детям, что он цел и невредим, и когда я это сделал, Наталья сказала, что теперь, впервые со времени его ареста, она, наконец, верит, что он жив, что его не расстреляли и не отправили снова в Сибирь. Ко времени нашей первой встречи в 1972 г. у них уже был один сын, Ермолай, белокурый 15-месячный топотун, который, играя на полу, лепетал что-то родителям на им одним понятном языке. Солженицын ужасно гордился сыном.